выступили еврейские общины Эль­заса и Лотарингии. После долгих ходатайств «генеральному син­дику» эльзасских евреев Серф-Берру удалось добиться от пра­вительства Неккера разрешения избирать уполномоченных от об­щин Эльзаса, Лотарингии и Трех Епископств (Trois Eveches, т. е. Мец с округом) для представления правительству записок с жало­бами и пожеланиями евреев (memoires des doleances). Это было в апреле 1789 года, а в мае и начале июня, уже во время заседаний Генеральных Штатов в общинах происходили выборы выборщи­ков, которые в свою очередь назначали по два депутата от каж­дой из трех названных провинций для посылки в Париж. На сове­щании этих депутатов или ходатаев их записки были объединены в одну общую петицию, которая была передана министру юсти­ции для доклада королю. Изложенные в ней требования сводились только к смягчению наиболее жестоких форм еврейского беспра­вия, так как о полном изменении режима депутаты не смели и ду­мать. Но летние события революционного года, открывшие но­вую политическую эру во Франции, дали и еврейскому вопросу совершенно новый оборот.

Июльские дни 1789 года принесли евреям и радость и горе. Ев­реи города Парижа увидели разгромленную Бастилию, унижение деспотизма, торжество народа. Люди, еще вчера трепетавшие перед полицейским надзирателем, который мог любого из «бесправных» изгнать из столицы, сразу преобразились. В Париже группа евреев вступила в армию свободы, в национальную гвардию; то же было и в Бордо. Но в это же время (конец июля) из Эльзаса пришли тревож­ные вести: в связи с аграрным движением крестьян, в деревнях совер­шались разгромы еврейских домов. Раздраженные многовековым гнетом светских и духовных феодалов, крестьяне принялись с ожес­точением поджигать и грабить замки и усадьбы дворян, а попутно также жилища евреев, стараясь в особенности уничтожить там дол­говые обязательства и торговые книги своих кредиторов. Унижае­мые дворянами евреи сделались, по выражению одного историка, товарищами своих тиранов по страданиям. Свыше тысячи евреев рейнских провинций бежали, оставив дома и имущество на произ­вол грабителей, и нашли временный приют в близких местах Швей­царии, особенно в Базеле.

Вопли из Эльзаса дошли до Национального собрания в Пари­же. В защиту гонимых поднял свой голос либеральный священник, поставивший себе целью добиться освобождения евреев. Депутат Национального собрания, аббат Грегуар, только что опубликовав­ший свою написанную еще до революции горячую апологию еврей­ства[15], готовился выступить в собрании с речью в защиту равнопра­вия евреев, когда весть об эльзасском погроме заставила его подняться на трибуну, чтобы требовать для бесправных безопасности жизни и имущества. Собрание, сочувственно выслушав речь взволнованного аббата (в заседании 3 августа), перешло к очередным делам. Оно не могло остановиться на том, что считало только эпизодом аграрного движения, в такой момент, когда оно готовилось к коренному разре­шению вековой проблемы — к отмене дворянских привилегий и ос­вобождению крестьян. Этот акт совершился в тот же момент, в зна­менитую ночь на 4 августа.

Впервые в Национальном собрании коснулись еврейского воп­роса при обсуждении пунктов Декларации прав человека и гражда­нина. 22 августа в собрании обсуждался пункт «о веротерпимости» в следующей формулировке депутата Кастеллана: «Никто не должен подвергаться стеснениям за свои религиозные убеждения». Консер­вативные депутаты говорили о признании католической религии гос­подствующею, великодушно обещая «терпимость» иноверцам. Тут на трибуне показалась негодующая фигура Мирабо. «Господствую­щая религия! — воскликнул он. — Пусть будет изгнано из нашего законодательства это тираническое слово! Ибо если вы допустите та­кой эпитет в области религии, вы должны допускать его и во всех других областях: вы будете иметь господствующий культ, господ­ствующую философию, господствующие системы. Нет, господство­вать должна только одна справедливость; верховное начало — право личности, ему все подчиняется» ... Громовержца Конституан­ты поддержал протестантский пастор Рабо Сент-Этьен. Свою речь о правах протестантов он закончил словами: «Для французских протестантов, для всех некатоликов в нашем королевстве, я требую того, чего вы желаете для себя: свободы, равноправия! Я этого требую и для того народа, оторванного от почвы Азии, блуждающего, гонимого и преследуемою вот уже восемнадцать веков, который усвоил бы наши нравы и обычаи, если б наше законодательство ввело его в нашу среду. Этот народ мы не вправе упрекать и за его нравственные недостатки, ибо они плод нашего собственного варварства, плод того унизительно­го состояния, на которое мы его несправедливо обрекли». После долгих прений 10-й пункт Декларации — о свободе совести — был принят (23 августа) в следующей редакции: «Никто не должен подвергаться стеснениям за свои убеждения, даже религиозные, если их проявления не нарушают установленного законом об­щественного порядка». Если бы вслед за принятием этой ста­тьи были установлены все вытекающие из нее практические вы­воды, то вопрос о равноправии евреев был бы решен немед­ленно, на основе Декларации прав. Но Национальное собра­ние этого не сделало. Оно перешло к обсуждению следующих статей Декларации, а затем к выработке основ конституции. Шум революционной бури, то и дело врывавшийся в зал засе­даний народных представителей, отвлекал их внимание от час­тных вопросов, даже более крупных, чем еврейский. Последне­му предстоял еще длинный, скорбный путь.

Провозглашение Декларации прав и первое сочувственное слово о евреях в Национальном собрании вызвали радостное волнение среди еврейских деятелей. Теперь они могли смелее присту­пить к той политике внепарламентского воздействия, путем пети­ций и депутаций, которую они себе раньше наметили. 26 августа Национальному собранию был представлен адрес парижских ев­реев, подписанный представителями сефардской общины. Восхи­щаясь «великими актами справедливости», исходящими от Национального собрания, и выражая надежду, что эти акты отразятся и на судьбе еврейского населения, авторы петиции просят, чтобы собрание в своих декретах особо упомянуло (faire ипе mention particuliere) о еврейском народе и «освятило его гражданские права, дабы на этот счет не было никаких сомнений и дабы долгий гнет не служил для иных оправданием дальнейшего угнетения». Спустя не­сколько дней такой же адрес поступил от тех «соединенных еврей­ских депутаций» Эльзаса и Лотарингии, которые при созыве Ге­неральных Штатов предполагали ограничиться только скромны­ми пожеланиями о смягчении участи евреев. Теперь они загово­рили смелее. Революция, писали они в своем адресе, провозгласи­ла права человека и гражданина; неужели же мы, евреи, одни бу­дем исключены из этого акта? Мы до сих пор еще гонимы, и даже в последнее время, «когда народная ярость искала жертв», она об­ратилась против нас, ибо народ верит и будет верить, что еврей стоит вне закона, пока торжественным декретом не будет провоз­глашено его равноправие. Характерное разногласие бросается в глаза в этих двух адресах, из которых один исходил от привилеги­рованных столичных евреев, а другой — от еврейских масс «чер­ты оседлости». Парижане, требуя равноправия, выражают готов­ность «ради общественного блага и нашей собственной пользы, отказаться от данной нам привилегии —