– Вот именно, Изамбар! – поспешил прервать епископ. – Ты и так умрешь. Золотые слова! По-моему, тебе пора остановиться. Я понимаю твои претензии к богословам. И даже готов принять, говоря между нами. Я признаю, что плеть не аргумент в богословских спорах. Признаю, потому что ты доказал это. Твое доказательство тождественно математическому и по сути таковым является. Когда врач, который лечил тебя, узнал, что за три раза тебе дали сто пятьдесят шесть ударов, он сказал, что это невозможно. По его понятиям, ты должен был умереть как минимум дважды. Оставшись в живых, ты, конечно, имеешь полное право говорить все, что хочешь. Из того, что я слышал, пока мне ясно лишь одно: твое умолчание Filioque – в высшей степени странный способ поквитаться с богословами за украденный у геометров Логос. По-моему, тебе обидно за геометрию, из которой сделали служанку богословия. Ты исповедуешь ее как веру, освещаешь ее своей кровью и собираешься принести ей в жертву свою жизнь и плоть. Я еще не встречал такой любви к математике и такой преданности ей. Это внушает уважение, признаюсь честно. Не сомневаюсь, сам Пифагор не устыдился бы такого последователя, как ты. Но только вот нужны ли геометрии мученики, Изамбар? Не лучше ли тебе вернуться к твоим задачам? Я с удовольствием позанимался бы ими вместе с тобой; я просил бы твоих объяснений всякий раз, встречаясь с чем-то сложным для своего понимания, и был бы уверен, что твои объяснения останутся ясны и вразумительны, невзирая на степень трудности вопроса. Когда ты решаешь задачи, Изамбар, твоя логика блестяща. Но богословие на твоем месте я оставил бы богословам, простив им даже их неуклюжие поползновения в твою обожаемую геометрию. Я проявил бы к ним снисходительность и великодушие (тем более что тебе присущи эти качества), а не заражался бы дурным примером. Со своей стороны я готов забыть все, что ты наговорил мне. Никакой ереси я не слышал, Изамбар. А насчет Filioque… Где же твое чувство юмора?! Представь себе, Изамбар, лицо отца настоятеля, когда он узнает, что причина твоего молчания, скажем, в болезни горла. Он окажется в весьма неловком положении! Тебя не занимает такая шутка?

– Прости меня, Доминик, – сказал тогда Изамбар совсем тихо. – Ты меня не понял. И в этом виноват я. Я почти все время шучу, а когда вдруг начинаю говорить серьезно, тебе не уловить разницы. Геометрия, Доминик, для меня игра ума. А разделение неделимого Бога не игра. Я не хочу делить Его ни на словах, ни в мыслях. Я люблю Бога. Но об этом нужно молчать.

– Почему, Изамбар?

– Я сказал тебе в самом начале, в моей притче. Я охраняю Бога молчанием. От слов. От человеческих образов. От своих собственных представлений. Именно через Filioque. Через Сына. Я охраняю Его молчанием от разделения и конечности. А Он охраняет меня. И когда меня били, я сливался с Ним в моем молчании, и Он наполнял меня Любовью. То, что я не умер, – это чудо моего Бога. И Его Тайна. Я – Его Тайна, как Он – моя. Такое возможно, Доминик. Бог и человек, когда соединяются в Любви, становятся Тайной. Единой Тайной Духа. Это правда. Но ее не объяснить никакой геометрией. Есть нечто большее, чем логос. Когда разум открыт для бесконечности, а сердце – для Любви, слова немыслимы.

* * *

Изамбар замолчал и застыл неподвижно, глядя на монсеньора Доминика широко раскрытыми, немигающими глазами. И вдруг медленно опустился перед ним на колени.

– Прости меня, – сказал он снова и поклонился с тем глубоким и искренним смирением, с которым приветствовал епископа, когда тот перешагнул порог кельи. – Пожалуйста, прости.

– За что же? – удивился монсеньор Доминик.

– Может быть, ты и прав, что я защищал геометрию, когда высмеивал богословов с их моделью мира, ибо я вправду люблю геометрию, – ответил Изамбар, оставаясь на коленях. – Но если и так, то лишь отчасти. Я хотел задеть тебя, потому что ты богослов. Но ты добр ко мне. А мое существо вопиет против твоей доброты: для него было бы лучше, чтобы мне досталась твоя жестокость, а твоя доброта досталась бы кому-то, кто в ней нуждается. Ты понимаешь, о чем я… Сейчас я осознал это очень ясно. Но твое сердце не в твоей власти, а твое бремя поистине страшно. Какое я имею право? Прости меня, Доминик… Прощаешь?

– Прощаю, – машинально выговорил епископ, пораженный странными словами, за которыми скрывалось что-то очень важное для него, о чем Изамбар почему-то знал намного больше, чем он сам. Откуда? – Я не обижаюсь, Изамбар, – поспешил заверить епископ. – Встань скорее. И расскажи мне дальше. Про плоский и многомерный миры и про точку во времени. Оставим твое Filioque, если хочешь.

– Подожди, Доминик, – ответил Изамбар, не шелохнувшись и глядя на епископа молящим взором. – Не надо торопиться. Важно, чтобы ты понял меня, раз уж я начал говорить. А чтобы понять, ты должен простить меня по-настоящему, простить в принципе.

– Боже мой, да за что же, Изамбар?!

Волнение, охватившее монсеньора Доминика, очень походило на страх. Даже на ужас.

* * *

– Пожалуйста, попытайся осознать то, что я говорю. Это всерьез, – продолжал тихий мелодичный голос. – Я безмерно благодарен тебе за твое желание спасти от огня мое тело. Когда ты пришел сюда в первый раз, позвал меня, взглянул мне в глаза и благословил меня, в тебе сиял Бог. И когда ты попросил звать тебя по имени, Бог был близко. Я счастлив за тебя, Доминик. И если бы я только мог, я с радостью помог бы тебе исполнить твое намерение. Но, поверь мне, в случае со мной одного этого намерения уже достаточно, как если бы тебе удалось его осуществить. К тому же ты ведь вытащил меня из ямы, Доминик. Когда ты увидел меня впервые и в сердце твое проникло сочувствие, это было бесценным даром Бога. Я знаю, ты считаешь, что со мной поступили несправедливо и неоправданно жестоко. Но я хочу, чтобы ты понял: в том, что со мной делали, нет никакого зла. Так только кажется со стороны. Это подобно тому, как вид стереометрических фигур искажается при переносе на плоскость. Искажение и есть зло. Конечно, мне делали очень больно, так, что каждый раз я почти умирал, но от этого мое сознание не стало плоским. Совсем напротив. И теперь, только теперь передо мной начал по-настоящему раскрываться истинный смысл геометрии, как и смысл моего молчания. Благодаря тому, что со мной сделали… Так где же здесь зло? Это великое благо и бесконечная Любовь моего Бога. Поэтому я прошу у тебя прощения за то, что не принимаю твоей помощи и не хочу спасаться от божественной Любви, в которой исчезнет моя плоть.

Когда он говорил это, глаза его опять стали спокойными и ясными. В них не было столь хорошо знакомого монсеньору Доминику характерного лихорадочного блеска, обычного для жаждущих пострадать за веру. Епископу так надоели все эти мученики; он давно раскусил их и видел насквозь. Они искали случая блеснуть своим мужеством и, если мечта осуществлялась, впадали в неизлечимый экстаз.

Изамбар был другой. По епископским понятиям, он сочетал в себе несочетаемое: остроумие и сердечную кротость, логику и наивность. И наивность ученого монаха более всего беспокоила монсеньора Доминика, она обезоруживала и возмущала его одновременно. Слушая рассуждения математика, епископ не мог забыть о том, что этого тонкого и умного человека сравняли с землей, лишили человеческого облика, заставив ползать на четвереньках, смердеть и кормить червей, а человек этот говорил лишь об искажении видимости – ему и в голову не приходила мысль о чудовищном унижении его достоинства. И сейчас он стоял перед епископом на коленях.