Я подумала, что они угомонились, потому что спать легли, а сама слушаю внимательно, как будто чего-то жду.

И дождалась: тихонько шаги по песку захрустели. Я даже дышать перестала, так испугалась. Неужели, думаю, Вадим Петрович? Остановился этот человек около нашего порога, и слышу — осторожно дергает дверь, а она на крючке.

Услышала я шепот Вадима Петровича, такой неприятно-хриплый:

— Айна, открой, поговорить нужно...

В комочек я сжалась, сердце так и рвалось из груди.

— Не бойся, я не трону тебя, — погромче он сказал. — Очень важное случилось, необходимо с тобой обсудить.

Нажал он плечом на дверь. Тут я вскочила, придавила ее телом и попросила:

— Пожалуйста, не надо! Уходите!

Но Вадим Петрович был очень пьяный и не послушал. Он так толкнул дверь плечом, что крючок сорвал, а меня отбросил в сторону. Я чуть не упала.

— Где ты, Айна? — зашептал он. — Куда ты делась, черт побери?!

Он зашелестел бумажками, чиркнул спичкой о коробок. Я сидела за дверью, за его спиной, сжалась в комочек. Мне было видно, как он поджег какой-то смятый листок, а другую бумажку снова сунул себе в карман. Я молила аллаха, чтобы он скорее прошел в комнату — тогда бы я выскользнула во двор и убежала. Но он поднял горящую бумагу над головой, медленно огляделся и заметил меня.

— Айна, — сказал он с облегчением. — Не бойся меня, Айнушка.

Я закрыла глаза и не шевелилась. Он бросил бумагу, затоптал ее и, наклонившись, поставил меня на ноги.

Мне было совсем плохо — от страха я обессилела. Он обнял меня за плечи, прижал к себе. Так, что моя голова уткнулась ему в грудь. Сердце у него билось часто-часто.

— Хочу спасти тебя, девочка, — хрипел Вадим Петрович. — Я тебя спрятал на станции, я тебя и сберегу, ты мне как дочка, пойми...

Говорил «как дочка», а сам волосы мои целовал. А я дрожу и плачу, и от сильного запаха водки стало подташнивать.

— Получил я письмо... Мне надо срочно уезжать из Бабали, Айнушка. Иначе худо будет, совсем худо. Не могу тебя оставить, Айна... Пропадешь, девочка... На Волгу тебя увезу, к сестре... Есть такой город — Сызрань. Там будешь жить, учиться поступишь... Замуж тебя выдам...

Я его отталкивала, а он не отпускал и все шептал.

Дверь так и была открытой все время, но ни он, ни я не услышали, как к дому приблизился Юра. Мы оба вздрогнули, когда совсем рядом зажужжал его фонарик и ударил пучок света.

С перепугу у меня силы утроились, и я вырвалась из рук Вадима Петровича. Но он успел схватить меня за локоть и обернулся к Юре.

— Убирайся, мальчишка! — закричал он, как зверь.

— Ах ты подлец! — крикнул Юра очень тонким голоском и бросился с кулаками на начальника. Фонарик умолк, стало темно. Я почувствовала, как Вадим Петрович левой рукой ударил Юру, и рванулась. Он меня не удержал.

— Слякоть несчастная! — крикнул Вадим Петрович и пнул упавшего Юру ногой. Бил он его еще или нет, не знаю, потому что я убежала в комнату.

Что еще? Слышала я возгласы Сапара, Юры. Ругань Вадима Петровича. Они все о чем-то спорили — сначала возле нашего порога, потом ушли в глубину двора и, кажется, даже за ограду. Сапар кричал очень громко, как будто его тоже били. Я подбежала к двери и хотела закрыть ее на крючок, но он был оторван. Тогда я на ощупь отыскала коромысло и край его просунула в дверную ручку. Теперь дверь была заперта надежней. Я забралась на кровать и стала прислушиваться к тому, что происходит во дворе.

Они успокоились на удивление скоро.

15

ВЛАДИМИР ШАМАРА

Поездка моя была о’кей, так что возвращался я довольный. Посылки отправил, ротор получил, пивка попил всласть, купил, правда с рук, приличную замшевую куртку. И еще — гэдээровский комплект: блузку и шортики для Айны. Заставить надеть, знаю, будет трудно, но своего добьюсь — сдеру с нее долгополый балахон. Бараний дух в ее тряпках неистребим — сколько ни стирай, все от них овчиной несет.

Был еще приятный сюрприз: замначуправления по кадрам намекнул на возможный перевод на другую пустынную метеостанцию. Называется Сары-Молла. Тот же коэффициент, один и семь, но, разумеется, не простым радистом, а начальником. Конечно, в Бабали мне лучше в том смысле, что меня все знают и я всех знаю — уверенно живу. А там придется затевать новые контакты, приглядываться, народ прощупывать. Это — минус. Зато, думаю, есть и плюсы: первый — больше зарплата, второй — уйду из-под ока своего тюремщика. Опротивел он мне до обморока. Так и чудится, что он на тебя дело завел и материальчики подбирает. Тощий утенок в очках безобидней. Он, правда, все топорщится, все возникает, но слова есть слова. Просто городской слюнтяй, хоть и не шибко интеллигентный.

А Михальников... Сволочь он был, причем сволочь умная, скрытная и неторопливая. Сковал мне руки, все намекал, что я замазан. Хотя неизвестно, сам-то что здесь торчал? По какой такой причине пошел в монахи? Не за Айну ли он мне мстил? Он, дескать, ее привез, а я пользуюсь. Ну да ему, пока я здесь, этот кусочек не отломился бы. Айнушка — баба чудесная, только подвоспитать ее треба.

С самолетом мне повезло. Хотя летчики, с которыми я вернулся, были незнакомые. Я их еле уговорил взять меня на борт. Крюк, впрочем, пришлось им сделать небольшой — геофизики ковыряются всего километрах в тридцати от нас. Самолет сел, а пилот даже мотор не выключил — машет мне: «Вываливайся!». Я выгрузился, а «Антон» как поддаст струей — и побежал по нашенскому такыру. Проводил я его взглядом, оборачиваюсь и вижу: бежит ко мне через пески Айна.

Нет, подумал я, все-таки люблю я свою Айнушку: так дрогнуло сердце, когда увидел. Уж так она рада мне была, вся в своих радостных этих слезах, обнимает, целует, господи помилуй... Страсти-мордасти, прямо кино. Будто уезжал от нее не на два дня, а на два года.

— Ты что? — спрашиваю. — Думала, не вернусь?

Не ответила, уткнулась носом в грудь,