А папу моего, надеюсь, помнишь? — по-прежнему весело, но и жестко спросил Князев. — Папочку моего, Гришу Князева, не забыл?

Нет, папу Старый, видать, не забыл — лицо Михальникова дернулось, нос побелел. Он с шумом втянул воздух, но так и не ответил.

— Оставь нас, Юрчик, — ласково попросил Борис. — Мы тут... повспоминаем маленько.

Я спохватился, что до сих пор не отнес показания приборов дежурному радисту, а тот уже, наверное, выходит на связь. Дежурил Володя Шамара, и я внутренне съежился: не миновать издевок... Выскочил из комнаты и, шепотом чертыхаясь, побежал к радиорубке.

17

ВЛАДИМИР ШАМАРА

Что приезд Бориса ему не в дугу, я усек сразу. Достаточно было мне взглянуть на них, когда Сапар позвал к обеду. Такой кислой рожи я у Михальникова не видел за все годы. А этот парень — молоток, вроде бы так и надо. Веселый он мужик, этот Князев, и умный. Понял ситуацию с одного взгляда. И, по-моему, оценил каждого по той цене, какую тот заслужил. В этом я попозже убедился, когда разговорились на охоте. Поначалу же он мне понравился хотя бы тем, что не положил глаз на Айну. Я уже бешусь, когда новый мужик появляется: хоть ты прячь ее, всю взглядами обмусолят.

Короче, обстановка за столом была на удивление: Борис травил анекдоты, мы с Юриком смеялись, Сапар с нами заодно, даже Айна разок улыбнулась. Один начальник хлебал молча, но нас это не слишком волновало. Он был подавлен, нет — пришиблен, так точнее. Все думал, думал и эдаким рассеянным взглядом по нашим лицам водил. Философ! Если б не так заметно было, что он до смерти перепуган. Когда Борис вспомнил про мой мотоцикл и спросил, как насчет охоты, а я ответил, что нормально, только вот ружье у меня одно, начальник подал голос.

— Возьмешь мое, — сказал угрюмо. — Почистить его надо. — Встал из-за стола и ушел. Через минуту вернулся со своей паршивенькой «тулкой» и патронташем, протянул Борису и приказал Сапару, чтоб тот еще заварил чаю.

Мы отправились около шести, большой зной только-только схлынул. Я решил свозить своего гостя на Аджикыр — к глиняному крутояру, который километрах в тридцати от нашей станции. В Заунгузских Каракумах много таких оврагов — кыров, вымытых талыми водами или древними речками. Один из них, правда, очень небольшой, почти рядом со станцией — в полукилометре на восток от метеоплощадки. Туда Старый хаживал и с ружьем, и так просто. Часа по три просиживал, ноги свесив, но что-то не припомню, чтоб он убил хотя бы зайца. Бывало, едешь неподалеку и видишь — торчит на краю обрыва фигура, точь-в-точь удильщик на берегу сухой речки. И ведь, сволота, никогда головы не повернет на шум мотоцикла. Будто муха рядом прожужжала. Думаете, гордый? Нет, он это для того только делал, чтоб тебе неприятно было. Такая уж натура была у покойничка, пусть земля ему пухом будет, не жалко, я не мстительный.

Так вот, Аджикыр, куда мы направились, в смысле охоты место очень удачное. Особенно часто ходят туда джейраны — внизу, под обрывом, есть слабосоленые озера с камышом, водопой прекрасный. Добираться до Аджикыра легко, но противно: километров за семь от обрыва пески кончаются и ехать приходится по выжженной пыльной степи — «пухляку». В это время, то есть под осень, слой пухляка толстый, а сама пыль белая, как известь. Не успели мы с Борисом проехать по ней и ста метров, как превратились в мукомолов. А уж облако за нами вставало до самых облаков, если бы они, конечно, были. В сентябре-то в Каракумах лето, зной.

Сначала, когда мы лавировали меж барханов, Борис был весел, острил, все анекдот пытался рассказать, да тряска мешала. К середине пути приумолк. И когда заехали в пухляк, стал шепотом ругаться. Злобно так. «Истеричка ты, — думаю. — Какого лешего тебя сюда занесло? А приехал — терпи».

Ехали мы около часа, а обосновались на моем любимом месте — в неширокой расщелинке на краю обрыва. Там у меня скрадок. Водопой же — как на ладони. Панорама красивейшая: слоистый обрыв, будто кусок халвы отломлен, клочки темной зелени вокруг маленьких озер, только воду сверху почти не видно. Ну а все остальное, как и всюду — выжженное, желтое. Но мне и этот зеленый кусок всегда радовал глаз. Правда, воду из озер человек пить не станет — солона она для него, даже для барана неподходяща. А джейраны пьют, другой им негде взять. Вообще, в смысле попить в Каракумах приходится живности повертеться. Зайцы и лисы, к примеру, совсем не пьют воду. Зайчишки грызут сочные корешки и стебли, а лисы их кровушкой пробавляются, вот такие пироги.

Борис обрадовался, когда мы наконец начали устраиваться, измотала его дорога.

— Так, говоришь, гарантия есть? — спросил он с надеждой.

— Гарантировать могу одно — что нас охотоинспекция не застукает, — сказал я. — А зверь есть зверь, необязательный он.

— Знаем мы вас, браконьеров, — говорит. — Боишься удачу спугнуть. Ты парень фартовый, с тобой на любое дело можно идти.

— Давай так, — предложил я. — Ты просматривай подход к водопою, где песочек, там повиднее — место открытое. Только джейраны тоже желтенькие, гляди в оба. А я возьму левую сторону, где камышики и скалы.

— А разговаривать можно?

— А чего ж! Если вполголоса. Но курить — ни-ни! Запах дыма они за версту учуют.

— Молодец ты! — Он вздохнул вроде бы с восхищением. Но только с липовым, я это почувствовал. — Все ты знаешь, все могешь. Хозяин пустыни...

— Хозяин... — Я даже засмеялся. — В пустыне похозяйствуешь. Разве что песок начать вывозить туда, где пляжей нет. Тут ведь только видимость свободы, а на самом деле — по рукам связан. Без воды — ни шагу, а много ли на горбу унесешь? Летом, например, если пешком идти, двенадцать литров треба на день.

— Я тебе удивляюсь, — сказал Борис эдак задумчиво. — На кой тебе сдались и твоя профессия, и эта станция, и это, извините, общество?

Я предложил уточнить, какое такое общество он имеет в виду.

— Хоть то, хоть это, — ответил он