– Держи, – сказал я, тыча коробкой пиццы в грудь парнишке, и он машинально взял ее в руки.

– Эй! – Брюнхильдсен попытался перекричать скрежет металла.

Он поднял руку с пистолетом в тот самый момент, когда мы доехали до стыка рельсов. Толчок поезда заставил Брюнхильдсена взмахнуть рукой с пистолетом, чтобы удержать равновесие, и тут я начал двигаться. Я ухватился за поручень обеими руками и изо всех сил рванулся в его сторону. Я метил в то место, где брови срастались над переносицей. Я читал, что человеческая голова весит около четырех с половиной килограммов и что при движении со скоростью семьдесят километров в час она приобретает такую ударную силу, для вычисления которой требуется больше способностей к математике, чем имеется у меня. Когда я откинулся назад, из трещины в носовой перегородке Брюнхильдсена бил маленький слабый фонтан крови. Глаза его закатились, из-под век виднелись только краешки зрачков. Он расставил руки широко в стороны, как пингвин. Я понял, что Брюнхильдсен уже улетел, но, чтобы предотвратить возвращение, я схватил его за руки, то есть одной рукой вцепился в пистолет в его рукаве, как будто собирался потанцевать с ним, с Брюнхильдсеном. А потом я повторил движение, которое в первый раз принесло удовлетворительные результаты. Я сильно дернул его на себя, наклонил голову и нацелил ему в нос. Было слышно, как что-то поддалось, хотя, возможно, и не должно было. Я отпустил его, но не пистолет, и он мешком повалился на пол, а окружающие нас люди расступились в стороны, разинув рты.

Я повернулся и нацелил пистолет на парнишку в тот момент, когда гнусавый, нарочито равнодушный голос из динамика объявил остановку «Майорстуа».

– Моя остановка, – сказал я, не выпуская парнишку из поля зрения, и вынул свой пистолет из кармана Брюнхильдсена.

Глаза парнишки округлились от ужаса, а рот открылся так широко, что в него, как в какую-то извращенную мишень, так и подмывало выстрелить. Как знать, может быть, через несколько лет он придет за мной с солидным опытом и солидным оружием. Несколько лет? Эта молодежь усваивает все, что нужно, за три-четыре месяца.

Мы замедляли ход на подъезде к станции. Я пятился к дверям вагона. Внезапно в нем стало довольно свободно, люди сгрудились у стен и смотрели на нас. Ребенок бормотал что-то своей матери, а в остальном в вагоне стояла тишина. Поезд остановился, и двери открылись. Я сделал еще шаг назад и остановился в дверях. Если позади меня и были люди, желавшие войти в вагон, они благоразумно решили воспользоваться другими дверьми.

– Давай, – сказал я.

Парнишка не реагировал.

– Давай, – повторил я более четко.

Парнишка моргал, ничего не понимая.

– Пиццу.

Он сделал шаг вперед, апатично, как лунатик, и протянул мне красную коробку. Пятясь, я вышел на платформу. Я стоял там, целясь из пистолета в парнишку, чтобы он понял, что это только моя остановка. Я бросил взгляд на Брюнхильдсена. Он лежал на полу, одно плечо у него подергивалось, как будто электрический импульс в чем-то поврежденном, что отказывается умирать.

Двери закрылись.

Парнишка пялился на меня из-за грязного, в соляных пятнах, окна вагона. Поезд отправился в сторону Ховсетера и окрестностей.

– Чао-какао, – прошептал я, опуская пистолет.

Я быстро зашагал домой по темным улицам, прислушиваясь к полицейским сиренам. Услышав их, я поставил коробку с пиццей на ступеньки закрытого книжного магазина и пошел в сторону станции метро. Когда синие мигалки проехали мимо, я развернулся и быстро двинулся в обратную сторону. Коробка стояла нетронутой на ступеньках магазина. Мне уже не терпелось, как я и говорил, увидеть лицо Корины, когда она откусит первый кусочек.

– Ты не спрашивал, – раздался в темноте ее голос.

– Да, – сказал я.

– Почему?

– Не такой уж я мастер задавать вопросы.

– Ну тебе же должно быть интересно. Отец и сын…

– Надеюсь, ты расскажешь все, что хочешь, когда захочешь.

Кровать заскрипела, и Корина повернулась ко мне.

– А что, если я никогда ничего не расскажу?

– Значит, я ничего не узнаю.

– Я не понимаю тебя, Улав. Почему ты решил спасти меня? Меня? Ты, такой хороший, меня, такую жалкую?

– Ты не жалкая.

– Что ты об этом знаешь? Ты даже ни о чем меня не спросил, ничего не выяснил.

– Я знаю, что сейчас ты здесь, со мной. Но это временно.

– А потом? Скажи, что ты доберешься до Даниэля раньше, чем он до тебя. Скажи, что мы уедем в Париж. Скажи, что мы так или иначе наскребем денег на жизнь. И все равно тебе будет любопытно, кто она, женщина, которая смогла стать любовницей собственного пасынка. Потому что такой женщине нельзя полностью доверять, верно? Такой талант к предательству…

– Корина, – сказал я и потянулся за сигаретами, – если тебя мучает вопрос, что мне будет любопытно, а что – нет, ты можешь мне все рассказать. Я просто считаю, что ты должна решить сама.

Она легко укусила меня за предплечье.

– Ты боишься того, что я могу рассказать, да? Ты боишься, что я расскажу тебе, что я совсем не такой человек, какого ты хотел бы во мне видеть?

Я вынул сигарету, но не мог найти зажигалку.

– Послушай. Я – человек, который сделал своим хлебом насущным убийство других людей. И я согласен, что образ жизни людей может быть разным, как и движущая сила их поступков.

– Я тебе не верю.

– Что?

– Я тебе не верю, я думаю, ты просто пытаешься кое-что скрыть.

– Скрыть что?

Я услышал, как она сглотнула.

– Что ты меня любишь.

Я повернулся к ней.

Лунный свет из окна отражался в ее влажных глазах.

– Ты меня любишь, дурачок.

Она несильно ударила меня по плечу, повторяя: «Ты любишь меня, дурачок, ты любишь меня, дурачок», и по ее щекам потекли слезы.

Я прижал ее к себе, и мое плечо сначала потеплело, а потом похолодело от ее слез. Теперь я видел зажигалку. Она лежала на пустой красной коробке из-под пиццы. Если я раньше и сомневался, то теперь знал наверняка. Ей нравилась Большая особая. И я ей нравился.

Вечер накануне Рождества.

Снова похолодало, но на этот раз погода была мягкой.

Я позвонил в туристическое бюро из телефонной будки на углу, где мне сообщили стоимость авиабилетов в Париж. Я пообещал перезвонить и набрал номер Рыбака.

Без всяких вступлений я сказал ему, что хочу получить деньги за устранение Хоффманна.

– Мы говорим по открытой линии, Улав.