Шаги на лестнице.

В помещение вошли двое.

Один из них обнял старую даму и молча кивнул младшей сестре и зятю.

Даниэль Хоффманн. А вместе с ним Пине, в кои-то веки молчащий.

Они встали между нами и гробом, спиной ко мне. Великолепно. Если мне кажется, что клиент, которого мне предстоит устранить, вооружен, я готов проделать большой кружной путь, чтобы оказаться в той позиции, когда смогу произвести выстрел ему в спину.

Я сжал в руках рукоять пистолета.

Я ждал.

Ждал мужчину в шапке из медвежьего меха.

Его не было.

Стоит на посту снаружи церкви.

Для начала это облегчит нашу задачу, но потом у нас может возникнуть потенциальная проблема.

Сигнал, о котором мы условились с Датчанином и Кляйном, прост: я должен закричать.

И во всем свете не существовало ни одной логической причины, почему бы не сделать этого прямо сейчас. Но все же мне казалось, что надо дождаться правильного момента, одной определенной секунды, зажатой между всеми другими секундами. Как было в случае с лыжной палкой и моим отцом. Как в книге, где писатель решает, когда произойдет событие, и ты знаешь, что это событие произойдет, потому что писатель уже сказал, что оно произойдет, но неизвестно, когда именно. Потому что в повествовании надо уметь выбрать правильный момент, и тебе постоянно приходится выжидать еще немного, ведь события должны происходить в правильном порядке. Я закрыл глаза и услышал обратный отсчет, взведенную пружину, каплю, еще не сорвавшуюся с кончика сосульки.

И вот этот миг настал.

Я закричал и толкнул крышку гроба.

Было светло. Светло и хорошо. Мама сказала, что у меня высокая температура, что врач, приходивший ко мне, велел полежать несколько дней в кровати и пить много воды, хотя болен я не опасно. Вот тогда я и понял, что она обеспокоена. Но сам я не боялся, мне было хорошо. Даже когда я закрывал глаза, было светло, свет проникал через веки и становился красным и теплым. Меня положили в мамину большую кровать, и мне казалось, что в ее комнате происходит смена времен года. Мягкая весна сменилась жарким летом, когда пот летним дождем полился у меня со лба, а простыня прилипла к бедрам, и наконец пришла прохладная осень, очищающая воздух и сознание. А потом снова наступала зима, и зуб не зуб не попадал, и я подолгу не мог понять, где сон, где мечты, а где реальность.

Мама сходила в библиотеку и принесла мне книгу «Отверженные» Виктора Гюго. «Сокращенный вариант», значилось на обложке под оригинальной иллюстрацией Эмиля Байара, изображавшей Козетту маленькой девочкой.

Я читал и впадал в забытье. Впадал в забытье и читал. Добавлял и исключал. Я уже не мог сказать наверняка, что написал писатель, а что досочинил я сам.

Я поверил в ту историю, только не верил, что Виктор Гюго правдиво ее записал.

Я не верил, что Жан Вальжан украл хлеб и из-за этого попал в тюрьму. Я подозревал, что Виктор Гюго решил не рисковать хорошим отношением читателей к главному герою и не стал рассказывать правду. А она заключалась в том, что Жан Вальжан кого-то убил. Он был убийцей. Жан Вальжан был хорошим человеком, и значит тот, кого он убил, наверняка заслуживал смерти. Да, вот как все было. Жан Вальжан убил человека, который совершил ошибку и должен был за нее заплатить. История с кражей хлеба меня раздражала. И я переписал повествование. Я улучшил его.

Итак: Жан Вальжан был опасным убийцей, которого разыскивали по всей Франции. Он был влюблен в несчастную проститутку Фантину. Так сильно влюблен, что был готов на все ради нее. Все, что он для нее сделал, он сделал из-за влюбленности, из-за безумия, из-за поклонения, а не из-за желания спасти свою вечную душу или из-за любви к человечеству. Он покорился красоте. Да, вот как он поступил. Покорился и повиновался красоте изгнанной, больной, умирающей проститутки с выпавшими зубами и волосами. Он видел красоту там, где для других она была скрыта, и поэтому красота принадлежала только ему. А он – ей.

Температура начала падать лишь спустя десять суток, но мне они показались одним днем, и, когда я вернулся в реальность, мама сидела на краешке кровати, поглаживала меня по лбу, плакала и рассказывала, как близок я был к концу.

Я сказал ей, что побывал в месте, куда хотел бы вернуться.

– Нет, не говори так, милый Улав!

Я прочитал ее мысли. У нее было место, куда ей всегда хотелось возвращаться, куда она уплывала, как записка в бутылке.

– Но я не хочу умирать, мама, я просто хочу сочинять.

Я стоял на коленях, сжимая пистолет обеими руками.

Пине и Хоффманн поворачивались ко мне как в замедленной съемке.

Я выстрелил в спину Пине, придав ускорение его пируэту. Два выстрела. Из коричневой куртки полетели белые перья и закружились в воздухе, как снежинки. Он успел выхватить пистолет из рукава куртки и выстрелил, так и не подняв руку. Пули попали в пол и стены, отрикошетили и со свистом залетали по каменному помещению. Кляйн отбросил крышку соседнего с моим гроба, но остался лежать. Наверное, ему не понравилась бушевавшая гроза. Датчанин вскочил и стал целиться в Хоффманна, но его гроб поставили так, что я находился у него на линии огня. Я попятился и одновременно тоже нацелил свой пистолет на Хоффманна, но он оказался на удивление быстрым. Хоффманн перевалился через гроб прямо на девочку и, падая, увлек ее за собой на пол, к стене, за спину остальных членов семьи, стоявших разинув рты, как соляные столбы.

Пине лежал под столом, на котором находился гроб с телом Беньямина Хоффманна. В неподвижной руке он по-прежнему держал пистолет, похожий на масляный щуп, над которым он утратил контроль. Пистолет крутился и пускал пули в разные стороны. Кровь и костный мозг на бетоне. «Глок». Масса пуль. Как скоро кого-нибудь заденет – вопрос времени. Я всадил в Пине еще одну пулю, толкнул гроб Кляйна и снова нацелил оружие на Хоффманна. Взял его на мушку. Он сидел на полу, прижавшись спиной к стене, с девочкой на руках. Он прижимал ее к себе, обхватив одной рукой за слабую грудь. В другой руке он держал пистолет и прижимал его к виску девочки. Она не издавала ни звука, только не мигая смотрела на меня карими глазами.

– Эрик… – раздался голос его сестры. Она смотрела на брата, но обращалась к мужу.

И муж с челочкой в форме инь-ян наконец среагировал. Он сделал нетвердый шаг в сторону своего шурина.

– Не подходи ближе, Эрик, – сказал Даниэль. – Эти люди пришли не за вами.

Но Эрик не остановился, он неуверенно шагал вперед, как зомби.

– Твою мать! – орал Датчанин, тряся и дергая пистолет.

Заело. Пуля застряла где-то в механизме. Любитель хренов.

– Эрик! – повторил Даниэль, направляя пистолет на зятя.