Отец протянул руки к дочери и смочил языком губы.

– Бертина…

Даниэль выстрелил. Спина его шурина согнулась, наверное, пуля попала в живот.

– Убирайтесь отсюда, а не то застрелю девчонку! – заорал Даниэль Хоффманн.

Я услышал рядом с собой тяжелое дыхание. Кляйн встал на ноги и поднял перед собой обрезанный дробовик, направив его на Хоффманна, но между ними находился стол с гробом Хоффманна-младшего, и, чтобы произвести выстрел, Кляйну пришлось сделать шаг по направлению к объекту.

– Пошли вон, я ее застрелю! – фальцетом завизжал Даниэль Хоффманн.

Ствол обреза был направлен вниз под углом около сорока пяти градусов, а Кляйн откинулся назад, как будто боялся, что дробовик взорвется прямо у него перед лицом.

– Нет, – сказал я. – Не надо, Кляйн!

Я увидел, что он начал мигать, как человек, ожидающий, что вот-вот должен раздаться грохот, только неизвестно, в какой именно миг.

– Сэр! – закричал я и попытался поймать взгляд Хоффманна. – Сэр! Уберите девочку, будьте так добры!

Хоффманн уставился на меня, будто спрашивая, действительно ли я принимаю его за идиота.

Черт, все должно было быть не так. Мне удалось сделать шаг в сторону Кляйна.

Грохот от выстрела из обреза оглушил меня. К потолку поднялось облачко дыма. Короткий ствол, большая зона поражения.

Белая блузка девочки покрылась красными крапинками, одна сторона ее шеи была порвана, а лицо Даниэля Хоффманна, казалось, объяло пламя. Но оба они были живы. Пистолет Хоффманна стал опускаться к бетонному полу, и в это время Кляйн перевесился через гроб и вытянул руку с обрезом так, что ствол оказался на плече у девочки, а конец его уперся в нос Хоффманну, который отчаянно пытался спрятаться за ее спиной.

Кляйн выстрелил еще раз. Выстрел вмял лицо Хоффманна в его голову.

Кляйн повернулся ко мне с выражением безумия и возбуждения на лице:

– Одна штука! Получил одну штуку, мудила?

Я был готов выстрелить Кляйну в голову, если он направит на меня свой обрез, хотя и знал, что в нем находится только два пустых патрона. Я бросил взгляд на Хоффманна. Голова его казалась вдавленной внутрь, как упавшее яблоко, прогнившее изнутри. Он был устранен. И что? Он по-любому должен был умереть. Мы все по-любому умрем. Но я, во всяком случае, его пережил.

Я схватил девочку, стащил с шеи Хоффманна кашемировый шарф и замотал вокруг шеи ребенка, из которой хлестала кровь. Девочка продолжала смотреть на меня глазами, состоявшими из одних увеличившихся зрачков. Она не произнесла ни слова. Я послал Датчанина на лестницу проследить, чтобы никто не спустился, а сам велел бабушке зажать рукой дыру на шее внучки, чтобы остановить сильное кровотечение. Я заметил, что Кляйн вставил два новых патрона в свой адский инструмент. Я не выпускал пистолета из рук.

Сестра Хоффманна стояла на коленях рядом со своим мужем, который тихо и монотонно стонал, сжимая руками живот. Кислота из желудка в ране – это очень больно, как я слышал, но я считал, что он выживет. А вот девочка… Черт. Она же ничего никому не сделала!

– Что дальше? – спросил Датчанин.

– Затаимся и будем ждать, – ответил я.

Кляйн фыркнул:

– Чего ждать? Легавых?

– Ждать звука заводящегося двигателя и отъезжающей машины, – сказал я.

Я помнил спокойный сосредоточенный взгляд из-под медвежьей шапки и надеялся, что оставшийся на улице не станет проявлять слишком большое служебное рвение.

– Могильщик…

– Заткнись!

Кляйн уставился на меня. Ствол обреза слегка приподнялся. Но как только он заметил, куда нацелен мой пистолет, ствол снова опустился вниз. И Кляйн заткнулся.

Но вот кое-кто не заткнулся. Из-под стола донеслись слова:

– Черт, черт, черт, твою ж мать…

Какое-то время я думал, что этот человек мертв, лишь челюсти его никак не могут остановиться, как тело змеи, разрубленной посередине: я читал, что ее половинки могут двигаться еще целые сутки.

– Черт вас всех подери, твою мать, блин, твою мать!

Я присел на корточки рядом с ним.

Вопрос, откуда у Пине появилась кличка[3], мог бы стать предметом дискуссии. Некоторые считали, что он получил кличку, потому что знал, в какое именно место надо бить девушек, если они не выполняли свою работу: в место, удар в которое причинит боль, но не увечье и шрамы на котором не слишком попортят товар. Другие считали, что это от английского слова «pine», сосна, потому что у него очень длинные ноги. Сейчас же казалось, что тайну клички Пине унесет с собой в могилу.

– О черт, хрень кака-а-а-а-ая! Блин, Улав, знаешь, как больно.

– Судя по всему, ты будешь мучиться недолго, Пине.

– Нет? Черт. Сигаретку дашь?

Я вынул сигарету у него из-за уха и вставил в дрожащие губы. Сигарета прыгала вверх-вниз, но ему удалось удержать ее.

– Ог-ог-огонь? – простучал он зубами.

– Прости, я бросил.

– Умный м-мужик. Пр-пр-проживешь дольше.

– Гарантии нет.

– Нет, ясный пень. Ты м-м-можешь завтра упасть на улице п-под колеса автомобиля.

Я кивнул:

– Кто снаружи?

– У тебя лоб вс-вспотел вроде, Улав. Жарко или стресс?

– Отвечай.

– И что мне будет за эту и-и-информацию, а?

– Десять миллионов крон, не облагаемых налогом. Или огонь для сигареты. Тебе выбирать.

Пине рассмеялся, потом закашлялся:

– Только русский. Но думаю, он хорош. Профессиональный военный или вроде того. Не знаю, он не очень разговорчив, бедняга.

– Вооружен?

– Да, еще бы.

– Что это значит? Автоматом каким-нибудь?

– Так как насчет спички?

– Это подождет, Пине.

– Немного сострадания в последний миг, Улав. – Он харкнул кровью на мою белую рубашку. – Тогда будешь лучше спать, это точно.

– И ты стал лучше спать, когда заставил глухонемую девушку работать проституткой, чтобы вернуть долг своего парня?

Пине моргал. Его взгляд был настолько ясен, как будто он испытал большое облегчение.

– А, та девушка, – тихо произнес он.

– Да, та девушка, – сказал я.

– Но ты неправильно по-по-понял ситуацию, Улав.

– Вот как?

– Да. Это она пришла ко мне. Это она захотела выплатить его долг.

– Она?

Пине кивнул. Казалось, он почти полностью пришел в себя.