В окнах Политехнического вырисовывались облака. Проносясь мимо, они мягко протирали стекла, чтобы ярче сверкало в них несказанно синее московское небо, то и дело выглядывавшее между барашками облаков.

Солнечные лучи радовались своей силе. Отскакивая от стекол Политехнического и Китайской стены, они зайчиками прыгали по сновавшим взад-вперед людям, по пробегавшим трамваям, по бывшим военнопленным, которые энергично шагали к увешанному кумачовыми полотнищами зданию. Искали среди множества высоченных дверей «свой» вход.

«13 апреля 1918 года. Всероссийский съезд военнопленных», — стояло в пригласительном билете.

На мостовой чернели последние остатки снега, замызганного прохожими, и, точно рельсы, бежали рядышком и перекрещивались оставленные пролетками влажные ленты колей.

Во дворах оседали и таяли наваленные за зиму сугробы. Из подворотен вытекали на панель ручейки, разливаясь по мостовой, булькали-лепетали: «Вот и весна! Вот и весна! Вот-вот!»

Витрины магазинов крест-накрест заколочены досками. Ну, да не беда! Когда-нибудь и доски слетят. «Главное — выдержка!» — сказал Ленин. Пусть с осьмушкой хлеба и с хвостом ржавой селедки в день, го русская пролетарская революция дожила до своей первой весны! Русская? Где там!.. Первая весна мировой революции! И верили и были твердо убеждены… Еще один рывок — и весь мир станет лучше! Все захмелели от этого чувства. И скажи какой-нибудь оратор: «Дорогие товарищи, на будущую зиму мы притянем поближе солнце, и мерзнуть больше не придется, и даже угля не понадобится», — все бы поверили. И были бы правы. Ошиблись бы ведь только в сроках.

Да, да! Весна уже бушует на реках! Немецкий, французский, английский пролетариат — пролетариат всех передовых стран поймет наконец свою обязанность, поймет, что надо делать. В январе еще, правда, не понял, потому и пришлось заключить брестский мир. Но теперь уже полгода Советской власти! Апрель! И небо несказанно синее. И новая жизнь провозглашает свои безграничные возможности.

Делегаты шли и шли… И повсюду — на Солянке, на Варварской площади, на Лубянке, на Маросейке, — везде звучало на разных языках: «Скажите, пожалуйста, где?..» — и люди показывали пригласительные билеты.

В двенадцать тридцать большой зал Политехнического музея был набит до отказа. Как говорили русские: «Даже яблочку негде было упасть».

2

«Яблочку? — смеялись военнопленные. — Может, иголке? Вспомнили тоже!.. Яблочко! Когда мы его видали?»

Заполнились и малый зал, и коридоры, и лестница. Сверху казалось, будто перед зданием нет тротуара — его поглотили шинели интернационалистов различных рангов и званий. Когда и откуда пустились их хозяева в неведомый долгий путь, можно было судить только по этой поношенной военной одежде. Кое у кого сохранились еще коричневые артиллерийские шинели образца 1914 года, синие гусарские аттилы и красные гусарские штаны. Но на большинстве пленных обшарпанная военная форма центральных держав смешалась уже со штатской одеждой. Особенно разноперыми были головные уборы: венгерские кивера, сибирские папахи, тульские картузы. Однако различие в одежде теперь никого не тревожило — все были интернационалистами, солдатами единой армии пролетарской революции.

Здание Политехнического, казалось, уже пенится от несмолкаемого гула: люди шумно вили гнездо нового мира. Порхали немецкие, румынские, польские, сербские, хорватские, словацкие и чешские слова, но больше всего венгерских.

Тот, кто надеялся, что эта мятежная армия никогда не вернется обратно, что она погибнет, — заблуждался, как заблуждались некогда и те, кто считал, что перелетные птицы прячутся на зиму в дуплах, ныряют под воду, улетают на Луну да там, верно, и погибают.

Война породила наконец своих могильщиков. Пленные собирались домой, чтобы рассчитаться за горькие зимы военных лет, и не только военных, но и зимы долгих столетий. Потому и собрались они вместе здесь, в Москве, 19 апреля 1918 года.

Всероссийский съезд военнопленных интернационалистов жужжал, гудел на дюжине языков.

3

Записывали делегатов.

— Откуда?

— Я? Из Екатеринбурга.

— Это и по мандату видно. Не о том спрашиваю.

— А-а!.. Так чего же раньше не сказали? — радостно ответил гусар в красных штанах. — Я, изволите знать, дебреценский.

— А вы?

— Я цегледский. Прибыл от Астраханского бюро военнопленных.

— А вы?

— Я? Пиши, папаша: Будапешт, Андялфельд! Сюда теперь из Бухары притопал. Две недели был в дороге, Тащились так, что я уже подумал: не в Сентэндрейском ли пригородном еду… Черт бы подрал этот чахоточный паровоз!.. А вы откуда?

— Я — с Дёрского паровозостроительного. Считай, что и теперь оттуда… Ну, проходи дальше, а то никогда не кончим… Следующий! Откуда?

И сплетались вместе: Царицын с Кашшей, Вена с Пермью, Пожонь с Казанью, с Тулой — Загреб, Нижний Новгород с Эстергомом, Урал с Задунайщиной, Волга с Дунаем, Рейн с Иртышом, Енисей с Марошем, Кавказ с Саксонией, с Украиной — венгерский Алфельд.

…Оркестр латышских стрелков с трудом протиснулся в большой зал сквозь артистический вход — из-за тесноты трубы пришлось нести опущенными книзу. Музыканты еще кое-как разжились местами. Теперь оставалось только раздобыть место для труб. Наконец и это удалось. И несколько труб уже прочищали глотки, потом кашлянул барабан, и вдруг они все вместе грянули родившийся во Франции славный гимн, да так, что казалось, вот-вот потолок рухнет. И делегаты от пятисот тысяч пленных запели в зале, в коридорах, на лестнице и даже внизу, на улице: «Мы наш, мы новый мир построим…»

Пели в столице пролетарской революции, в зале Политехнического музея, обратив лица к родине, ко всему человечеству. Каждый был убежден, что пришел конец нужде, народ завоюет землю, войн не будет, никого больше не станут унижать, наступит конец гонениям, несправедливости, не будет больше оборванных, голодных, бесприютных людей — только теперь в последний раз нужно сломить внешнего и внутреннего врага. Это последняя битва, последний классовый бой — и «с Интернационалом воспрянет род людской!..».

— Товарищ Новак! — еще в гостинице «Дрезден» обратился к Новаку Габор Чордаш. — Мы вот, деревенские, никак в толк не возьмем: и чего она хочет, эта самая мировая революция? Вот и думаем да гадаем по-своему… Скажите, а как у нас дома будет с землей?

— Возьмете ее в свои руки!

— Это я уже слыхал. А дальше что?

— А дальше: делайте с ней что хотите. Ну как, довольны? Все в порядке?

— В порядке-то в порядке, коли оно будет в порядке…

4

«Всероссийский съезд военнопленных открылся ровно в два часа дня», — сообщили «Правда» и все выходившие в Советской России газеты интернационалистов.

После приветственных речей на русском, немецком, румынском, польском и сербском языках на трибуну вышел Бела Кун.

— Мы все потеряли за четыре года войны! — начал свою речь Бела Кун. — Но мы должны вернуться домой, чтобы помогать людям, которые уже пробуждаются там, втягиваются в движение. Винтовку, которую дадут вам