нас согласовывать наши действия инстинктивный такт». При этом Вундт понимает «идеи» в общеупотребительном, бытовом смысле, а я бы предпочел рассматривать их в ключе платоновских эйдосов, то есть образов. Тогда появляется мостик к понятию «нормы», которое в данном случае окажется «образцом». Иными словами, одним из входов в исследование мог бы стать вопрос: что заставляет нас согласовывать образы действия с известным образцом?

Впрочем, повторю, подобных входов это прекрасно выполненное Вундтом описание предмета исследования предоставляет множество.

Судьба второй психологии Вундта

Вундт был великим психологом, он был основоположником методов, причем методов работающих, то есть таких, которые можно было брать и использовать. Это сыграло с ним злую шутку. Последователи, очарованные его методом, брали его, применяли и разрушали вундтовские же построения. Вот что пишет Коул:

«Как отмечают многие исследователи, едва Вундт был провозглашен основателем научной (экспериментальной) психологии, как психологи начали опровергать его подход и предлагать альтернативы» (Коул, с.44).

Это в «Физиологической психологии». В «Народной» было не многим лучше. У «второй» психологии была трудная судьба. Кое-какие ее ростки Коул усматривает в Германии в гештальт-психологии, во Франции у Э.Дюркгейма, его ученика Л.Леви-Брюля и в начале деятельности у Ж.Пиаже. Кое-кто из американских психологов, защищавших докторские степени в Германии, как Ч.Джадд, питали симпатии к исторической ориентации Народной психологии.

В России у Вундта были почитатели. Так Ф.Зелинский в 1902 году, словно бы задавшись целью дать очерк парадигмы научного сообщества, высказывает про Вундта мнение, которое я приведу целиком:

«Условия индивидуальной научной работы, если ставить к ней одновременно требования и самостоятельности и цельности, в настоящее время менее благоприятны, чем когда-либо. Материальное обогащение сокровищницы знаний, с одной стороны, развитие методов исследования, с другой, – все это повело к специализации ученого труда, той роковой специализации, которая нас душит, но освободиться от которой мы не в состоянии, если не желаем жертвовать своею самостоятельностью, а с нею и своими правами собственности на облюбованный нами клочок научной территории. Как городские обыватели наших дней, вместо домов, в которых жили их предки, вынуждены ютиться в квартирах и квартирках огромных каменных сооружений, точно так же и деятели науки средней руки работают каждый в своей более или менее узкой «специальности», часто даже не зная жильцов смежных квартир общего научного здания.

С этим положением дел приходится мириться – оно неизбежно; а раз примирившись, можно утешать себя мыслью о его неоспоримой пользе для науки вообще и, следовательно, для человечества, и сверх того – если мы оптимисты – устраивать себе по мере своих сил свое «счастье в уголке». Но чем более человеческая натура склонна к этому последнему исходу, тем прекраснее и величественнее представляется нам зрелище тех немногих «непримиримых» избранников науки, которые, нигде не жертвуя своей творческой самобытностью, силою своей мысли сумели восторжествовать над специализацией; их творения производят впечатление барских хором между каменными муравейниками обывателей средней руки.

К этим избранникам принадлежит и лейпцигский профессор Вильгельм Вундт; из философов нашего времени он и Герберт Спенсер – единственные, которые, задавшись идеей цельной, объединяющей все науки философской системы, сумели или почти что сумели довести свою задачу до конца» (Зелинский, с.533–534).

Были в России и люди, критиковавшие Вундта умно и точно. Например, Густав Шпет. Как он сам говорит про себя: «Наиболее признанный авторитет в области этнической психологии, В.Вундт, подвергся с моей стороны наиболее резкому нападению. Вундт, по моему мнению, завершение развития психологической науки второй половины XIX в., – апостол волюнтаристической реакции против интеллектуалистического гербартианства, с одной стороны, и психофизического эксперимента против спиритуалистических композиций типа Фихте-младшего, Ульрици и под., с другой стороны.

Новая психология зародилась в те же семидесятые годы (первое изд. “Очерков физиологической психологии” Вундта 1873 г., “Психология с эмпирической точки зрения” Брентано 1874 г.). Более поздние опыты обновления психологии, возникавшие независимо от реформы Брентано (например, Дильтей и его последователи), сливаются теперь в одно. И если Штумф, Марти, Мейнонг – прямые ученики Брентано, то уже англичанин Стаут примкнул к новой психологии, идя от других учителей. Еще, может быть, показательнее резкий поворот Вундта, сопровождавшийся острою полемикою, представителей так называемой Вюрцбургской экспериментальной школы. Наконец, примеры, подобные Ясперсу, как будто объединяют все генеалогическое разнообразие новой психологии» (Шпет. «Введение…», 1996, с.262–263).

Критика Шпета, как по отношению к Дильтею, так и к Вундту, точна и убийственна. Но он исходит из задачи создания «точной науки» как таковой, ее он видит в феноменологии, и поэтому всё, что он исследует, есть для него лишь близкий материал, который надо обоснованно отбросить, чтобы наконец-то заняться своим. Впрочем, это общий способ движения к своему.

Тем не менее, «единственной страной, в которой некая версия «второй» психологии как наследница психологии В. Вундта обрела известность, был Советский Союз. Направление, разрабатывавшееся Львом Выготским, Александром Лурия и Алексеем Леонтьевым, не собиралось стать ни отдельной ветвью, ни особым подходом. Оно было задумано как разрешение «кризиса в психологии», как общая психологическая рамка, внутри которой различные традиционные подобласти психологии представали как сферы разделения труда, а не конкурирующие подходы к одному и тому же объекту исследования.<…>…они сделали (по крайней мере в то время) то, чего не сделали другие: узаконили культурную психологию, которая могла вобрать в себя обе стороны психологии В. Вундта. Принятая ими методология позволяла теоретически осмыслить различные области социальной практики и снискать социальную поддержку» (Коул, с.49–50).

Глава 12

Кавелин

Кавелин Константин Дмитриевич (1818–1885). «Родился и вырос К. Д. Кавелин в семье, принадлежавшей, по определению Достоевского, к “средне-высшему кругу” русского дворянства» (Кантор, с.3).В 1842 году закончил юридический факультет Московского университета. «Защитив в 1844 г. магистерскую диссертацию “Основные начала русского судоустройства и гражданского судопроизводства” и преодолев сопротивление семьи (профессорство казалось его матери лакейским занятием), он получил место при кафедре истории русского законодательства Московского университета» (Там же, с.4).

Смолоду Кавелин был довольно ярым славянофилом, потом какое-то время побыл западником, но в историю вошел как полузападник, полуславянофил. На самом же деле «главная область его научных интересов в то время – история права, где он явился одним из основателей «государственной школы» (Гладких, с.87). Можно сказать, что это было его личное развитие господствовавшей тогда «исторической» школы.

С самого образования Русского Географического общества Кавелин участвует в его работе. Вместе с Надеждиным он обрабатывает поступающие от корреспондентов материалы по этнографии России и осуществляет их издание. Это был гигантский труд. Кроме того, он много пишет. Его интересы охватывают право, философию, этнографию, искусство, политику, образование и психологию.

Этот обширный круг интересов, однако, вполне естественен.