живо! Да васильковой воды, и надошнику! Будем, Варенька, красоту наводить.

К ним уже поднимались матушка с Анной Даниловной…

Сваты прибыли к назначенному часу. Снизу слышались громкие голоса дружных чинных взаимных приветствий, шаги по сеням в гридницу, и там уже – выделяющийся особо мерной звучностью голос свахи, рекущей присказками, как велит обычай. Наверное, говорила она что-то для всех смешное, потому что, под общий мужской смех, послышался шутливый перекрывающий всё ответ ей князя Василия: «На свашенькиных речах хоть садись да катайся!»

Едва дорогие гости пересекли порог, тут же наверху у княжны была отворена настежь дверь, и ключница, опытная в таких делах, на цыпочках ступая по летнице, чутко слушала, что делается внизу, чтобы вовремя вывести невесту. Когда гости расселись и испили мёду, и отведали пирожка сладкого в степенном молчании, девушки княжны завели неспешную песню, в которой иносказаниями говорилось о красоте и уме невесты. Заслышав это, сваты должны были начать речь о ней.

Как полагалось от веку, они подозрительно переспрашивали, так ли хороша невеста, как поётся. На что, опять же обычаем, отгонять всякий сглаз, порчу и недобрые иные чары призванным, родители скромно промолчали, а сватья, посажённая мать, принялась стати её принижать, как бы заранее упреждая сватов об её недостатках, и винясь за то перед ними.

«Всем невеста наша хороша: ходит скорёхонько, только косолапит, да припадает на ногу; смотрит мило, да глазок один на кузню, а другой – на овин; без работы не сидит, да рука тяжеловата – что ни тронет, всё развалится. Что же скажете, сватушки?».

Наверху разнаряженная ключница заглянула, раскрасневшаяся и вне себя от волнения, в светлицу с громким шёпотом, чтоб готовились, вот-вот невесту потребуют. Княжна Варвара, сидевшая, застыв недвижимо, всё это время в первом уборе, вздрогнула, ахнула и умоляюще вскинула взор на неё, потом – на старательно завершающих песню девушек, и, наконец, на верную подругу свою. Княжна Марья приложила ладошку к сердцу, и сама едва не дрожала. Но долг подругу подбадривать помог ей перебороть оторопь свою. Выдохнув, она осенилась знамением, с воодушевлением помогая той подняться, и, с помощью девушек, поправляя на ней наряд и всё богатое убранство…

«Ну что ж, коли так! Много выбирать – женатым не бывать! – отчётливо и громко отвечал воевода Басманов. – Вы видели сокола, покажите ж нам сизую голубку!».

Поднявшись и обведя взором весь стол, княгиня встретилась глазами с Ариной Ивановной, легко кивнувшей ей с улыбкой, и обернувшись к сидевшей с краю нянюшке, велела ей пойти за Варей и привести к ним сюда. Сама отошла к поставцу, где готов был уже серебряный поднос с чашею, и стояли несколько чаш других, полных кувшинов и братина.

Сверху раздалась новая песня, все молча смотрели в проём двери. Песня медленно приближалась, спускаясь по ступеням вослед ведомой под руки невесте. Став на пороге, она осталась одна – провожатые отступили. Она стояла, с перекинутой на грудь косой, перевитой лентами, смиренно сложив белые руки с вышитым золотыми шелками платочком и опустив в пол глаза, занавешенная невесомым белым паволоком, сквозь который виделась она точно фарфоровая, не живая. Сердце билось у ней в самом горле, ещё миг, и она вздохнуть не сможет, ноги подкосятся, и она упадёт без памяти и сил… А они всё смотрели и смотрели на неё, и минута эта помнилась ей вечною пыткой отчаянной робостью перед ними всеми.

– Варенька, подойди, пройди к нам! – ласково поманив её рукой, позвала княгиня.

Помня наставления Анны Даниловны, она медленно судорожно перевела дыхание и шагнула, потом ещё, и, с немыслимым облегчением поняв, что не падает, медленно и плавно дошла до середины гридницы. Поклонилась всему столу поясным поклоном, коснувшись краем платочка в руке дубового пола, и также медленно и плавно распрямилась, по-прежнему не поднимая начернённых бархатных ресниц.

– Повернись, душенька, покажись, какова ты красавица! – попросила сваха. Княжна так же медленно и плавно, точно в танце, поднимая руки в пышных длинных рукавах, дважды поворотилась вкруг себя, вскружив трёхаршинный подол, и снова замерла перед ними. Она радовалась тому, что ей полагалось держать голову чуть склонённой, потому что кокошник с очельем и подвесками казался тяжёлым невыносимо… Как и бусы в несколько рядов, и атласный сарафан-однорядка, с его широкими, расшитыми сплошь самоцветами, жемчугом и битью каймами и жёсткими парчовыми вошвами304. Но груз этого всего одеяния до полу был и кстати также – ей было так легче устоять ровно на высоких каблуках башмачков черевчатых, узорно теснённых…

– Подойди сюда, доченька. Поднеси гостям дорогим доброго вина.

Повинуясь, она пошла на голос матери, и там, возле поставца, упоминая, как накануне вместе с нею и нянюшкой выучивалась сему искусству, сто по сто чаш наполнивши и сто поклонов с подносом отбивши, заложила платочек за вышитый наруч пышной сорочки, и подняла указанный кувшин. Мать кивала ей, подбадривая взволнованной улыбкой, и скоро руки её перестали дрожать, и полностью погрузившись в свои старания, она даже несколько успокоилась.

– Рука дороже подноса305! – негромко одобрительно пророкотал воевода Басманов, рассматривая её вблизи, тоже улыбаясь в густую волнистую полуседую бороду. Ему первому поднесла она с глубоким долгим поклоном полную чашу. Приняв чашу, он отпил, а княжна, снова поклонившись, отошла за другою чашей, для будущей свекрови. Арина Ивановна поблагодарила её приветливо, и ей понравился этот на удивление мягкий певучий голос, и очень захотелось посмотреть на неё, но этого пока что было нельзя сделать… Обнеся таким образом установленной очерёдностью сваху, отца, боярыню-сватью, двоих молодых сватов, княжна обратилась к матери с полупоклоном: – Матушка, присядь за стол, позволь тебе послужить…

Потом княжна опять воротилась на середину палаты, уловляя как будто довольный шелест голосов. Княгиня сказала ей идти покуда к себе, но прийти снова через малое время. А пока что позвать прислугу – пусть несут кушания.

За порогом её сразу подхватили под руки, всячески уверяя, что ладно прошло дело, и помогая подниматься по ступеням, поддерживая длинный подол. А княжне думалось, не выдержать ей переодевания и нового испытания скорого… «Марьюшка! Дай водицы студёной быстрее…» – только и промолвила она, повалившись мягко на постель свою. Но её подняли, уговаривая крепиться и поторапливаться.

В этот раз было на ней поверх ферязи аксамитовой богато расшитое бобровое ожерелье-оплечье, на ногах – сапожки бархатные, а на голове – вышитая, бархатная тоже шапочка, бобром отороченная, а косу обвивала нить жемчуга. Паволок был тоньше первого, и, ниспадая сзади из-под пушистого околыша почти донизу, спереди прикрывал лицо её как бы незримо почти. Как не была княжна окована смущением и трепетом, а восхищение их не приметить не могла, и это,