– Делай, что сказано! Да, и к нему тогда уж – рубаху новую, ту, розанового шёлку атласного. Беги! – он вскинулся, забирая в поясной кошель ещё кое-что для себя. И фиал свой драгоценный, убывающий с каждым днём… Конечно же, обручальный перстень он вчера ещё отдал матушке, чтобы та сберегла его по правилам и разумению до самого часа урочного. И гребень свой сандаловый. Более никому никаким себя чесать не дозволит, тем паче – свахе.

– А пояс какой тогда, Фёдор Алексеич?.. – Сенька высунулся из платяной коморы с большой седельной сумой и ворохом кушаков через руку.

– Этот. Дальше сам соберусь – седлай Атру, и покровец длинный накинь, синий! Прочий убор – серебро.

Выехали.

Костры караулов миновали.

У въезда на мост подождали немного подъезжающий отряд во главе с воеводой Басмановым и князем Сицким, едущими рядом в стремя.

Навстречу то и дело попадался люд разный, их завидевши, скидающий шапки и низко кланяющийся, поспешно убираясь с проезда на обочины.

Осень, пока что ещё ясная и тёплая, окрашивалась по посадам всё гуще червонным и золотым, и закат наливался спелым яблоком. Отовсюду веяло дымками жилищ, в остывающем к ночи лёгком мареве дышалось легко и приятно… В другое время Федька отдохнул бы красотой этой, прогулкой пользуясь. Но сегодня, сейчас не давала ему покоя нутряная грызня. Конь, чуя его непокой, утробно порыкивал, косил взором и принимался припадать на задние ноги, пританцовывая под ним. Федька бранил его ласково, выравнивая ход, по атласной шее гладил, унимая тем и своё сердечное нытьё.

Дома их уже вовсю поджидали. Арина Ивановна, похудевшая и спавшая с лица от треволнений и непривычной ей городской бытности, поздоровавшись с гостями и просив их располагаться, тотчас кинулась обнимать сына, и к груди его припадала так, словно его у ней отнимают навеки.

– Матушка, что ты, что ты, живой я и здоровый, – он ласково, смехом, отстранялся, мягко обнимая её плечи. – Всё ль готово, как я просил?

– Всё, всё, Феденька, в бане там…

– Арсений! Пошли скорее… Ты к гостям ступай, матушка, мы сами управимся… Только корицу с гвоздикой313 вели мне истолочь в молоке.

Освежившись дынной пресночкой, на гульфяной водке314 вымешанной, ополоснувши кудри простоквашею, отчего они заблестели чистым шёлком, окатившись из рук Сенькиных после жаркого настоя мяты с донником студёной водицей колодезной, обсохнув чуть, в накинутом банном тулупчике бегом воротился в дом, в спальную комнату, где теперь проживал Петька с дружком Терентием, спавшим тут же у него в ногах… Там уже разложен был в порядке весь наряд, и принесено матушкино зеркало, и стакан заказанного молока.

Опасался Федька, что не успеть волосам как следует высохнуть, а дорогою примнутся под шапкой, и через то не выйдет княжне Сицкой показаться во всей красе. Хотел уж посылать Арсения за горячими камнями и ступицами железными, но успокоен был: все ещё угощаются, трогаться пока не торопятся, поскольку от Сицких передали через человека, что сватья Анна Даниловна припозднилась с выездом, после вчерашнего застолья прихворнув, видимо. А без неё, понятно, всё равно не начнут.

Задержка эта, сыгравшая Федьке на руку, доставила, однако, беспокойство Арине Ивановне – пришлось ей питьём обносить стол по второму кругу, и настоятельно всех просить закусывать, дабы к помолвке не заявиться нахороше весёлыми.

– А где ж жених наш? – спросил, беря горстку квашеной с клюквой капусты, Захар Иваныч. И тут все разом вспомнили про жениха, и стали его требовать к столу тоже.

– Снаряжается всё!

– Краше невесты будет – неловко получится!

– Поди, Петя, отыми у брата румяна!

Все загалдели и смеялись этим беззлобным шуткам над вечной Федькиной о наружности своей заботой.

Его появление на пороге гридницы, уже в накинутой на плечо лёгкой собольей шубе и с шапкой в руке, встречено было восторженным общим гвалтом. Стали подниматься из-за стола, громыхать лавками и стульями, допивать чарки, выходить в сени. Пора было ехать.

Дворня высыпала провожать, любопытствуя на такую большую, шумную и богатую хозяйскую ватагу, что во всё время в московском доме воеводы ещё не случалась. Любопытные были и на улице, конечно…

Федька отвёл мать под руку и усадил в возок, рядом с Анастасией Фёдоровной. Там же, у них в ногах, в кипарисовом сундучке, лежали подарки невесте. Совершенно очумевшему от счастья Петьке, наряженному, как никогда прежде, позволили ехать рядом с братом, с тем наказом, что будет за конём следить и дорогой, а не только всё на Федю любоваться.

«Случилось что?»– крутился в голове участливый Сенькин вопрос. Ничего, вроде, и не случилось, ничего, чтобы ему так сникать, а теперь – беситься заново… Что такого, в самом деле, что государь нынче у жены ночует, он и прежде навещал царицу не редко. Что, если доставила она ему отдохновение души стараниями своих музыкантов. Разве не должен он за государя радоваться, его видя здоровым и помолодевшим будто, будто на время тяготы и заботы свои оставившим! Должен. И… радуется. Так откуда же жалит и жалит прямо в самое нутро проклятая гадина, как её имя, как изловить её в себе, чтобы изничтожить? И чтобы теперь не об жгучей красоте царицы Марии думать, не горделивый вид её и голос звучный поминать, а особенно – тот взгляд, надменного торжества полный, которым проводила его… Федька, чтоб не застонать, прикусил губу.

– Что, забирает помалу?

Федька очнулся от негромкого отцовского вопроса. С некоторых пор он ехал рядом, поменявшись с Петькой.

– Да… как сказать… – Федька понял, что выдал себя, уединившись с думами, но тут сообразил, что его возбуждение приписано, конечно, сегодняшнему предстоящему событию.

– Это хорошо, Федя, когда забирает, славно. Пока молод да прыток, самое то – по делам сердечным потревожиться! Поди, и княжна изводится, участи своей дожидаючись! – со значением воевода ему подмигнул. Федька усмехнулся в ответ, поймав отцовский пристальный взгляд. Истолковав его по-своему, Федька всполошился, что до сих пор не удосужился о важном с воеводой переговорить.

– Вчера у митрополита, вишь, не выставили нас вон. Стало быть, решил государь, чтоб назавтра вся Москва знала, об чём промеж них с Афанасием речь шла… Так ведь?

– Хм. Выходит, что так. Государь в том оплошек не допускает. Упреждает некоторых, стало быть…

– Всё минуты удобной не было, батюшка, тебе отчитаться. Сказать ли сейчас?

– Успеется. Не об том теперь думай. Подъезжаем уж почти! Хоть за усердие хвалю, сын.

Федька кивнул, глубоким вздохом утихомирить стараясь разогнавшееся сердце.

«Об Искандере Невском», значит! И сама в белые рученьки балалайку возьмёт, и представлять перед Иоанном будет путь деяний того, кого Иоанн так чтит… А после, быть может, и на иное при нём осмелится, об чём слухи по дворцу ходят: в кабардинское платье мужское одевшись, стан тонкий красным