В Кремле этот большой воскресный день проистекал в пышном праздничном торжестве многолюдного сборища, как всегда.

После собора, почти два часа проведя в беседах благочестивых с приглашёнными патриархами и почтенными святыми старцами, поздравивши их ещё раз и оставив располагаться на митрополичьем подворье, государь отправился к царице, где по случаю Рождества Богородицы собирала она званый обед, и было уже за столами множество боярынь, княгинь и их знатных родственниц. Были и оба царевича со своими свитами, и брат царицы с женою. Князь Сицкий тоже приглашён был, и как один из наставников царевича Ивана, и как отец, дочери которого сегодня предстояло обручение, и от царицы он должен был получить некий подарок к этому событию.

Царица Мария, оживлённая более обычного, хотя и не так, как на охоте, вид имела милостивый, много улыбалась и мужу, и гостям, и даже, как Федьке почудилось, ему. Ничего доброго от этой к себе перемены Федька, понятно, не ждал. Приписывал её настрой прибытию ко двору, вместе с гонцами от князя Темрюка Айдаровича, певцов и игрецов с отчизны царицы, принесших с привычными ей с детства звуками печальных протяжных песен и ярких горячих плясок будто бы сладкий привет.

И сегодня царица приглашала государя разделить с ней удовольствие досуга и, оставшись наедине, выслушать намеренно для него сочинённое и разученное лучшими музыкантами Кабарды сказание об святом князе Искандере Невском… С огромным любопытством государь соизволил согласиться. Тогда царица Мария, просияв подобно звёздной молнии в синих вечерних небесах, испросила дозволения самой взять в руки маленький апэ-пшынэ312и присоединиться к музыкантам, чтобы задавать им лад, и порадовать его своим искусством. С улыбкой государь одобрил и эту её просьбу. А пока захотел послушать, каковы её новые подручные мастера веселья. Царица громко хлопнула в ладоши, приказывая их позвать, а государь пожелал себе вина, и тем повелел всем присутствующим тоже веселиться и угощаться хмельным.

– О Воине-богатыре нам спойте! – взмахнув крылом рукава бордовой ферязи шелковой, серебром-гранатом дивно изукрашенной, велела царица голосом властным и звучным.

Песнь о Великом воине, некогда, в века незапамятные, сокрушавшем сонмы врагов и горы воздвигающем, оплакивающем гибель друзей, и свои сомнения в одиночестве, восхваляющем красу возлюбленной, и безудержно празднующем победы, предпочитающем всегда муки и смерть бесчестью и предательству своей правды зазвучала на малознакомом языке предков горских князей. Но и без слов, кажется, была внятна всякой чуткой, бесстрашной, огненной душе, в коей в самом деле жив воин.

– А ведь не плоше будут наших скомарей, а, Федя? Есть в том игрании и пении и плясании, повествующих нам о потехе, о мирском, и о святом, о подвигах и славе, лекарство от кручины! – молвил Иоанн склонившемуся к нему с чашею Федьке, и накрыл своею ладонью белую руку сидевшей рядом царицы.

Федька прислуживал ему, всё подмечая. И этот государев восторг, всколыхнутые огненные вихри были видны ему тоже…

Все эти басмеи и свирели, балабаны, зурны, пшынэ-дыкуакуэ и шичепшины, харе и апэ-пшынэ, схожие видом с бубнами и рожками, барабанами и домрами, с гуслями и дудками, смыками и скрыпицами, и звуки издавали им подобные, а всё ж являли союзно с голосом певца картину отличную от той, что привычна была собранию. И от бесшабашного лихого скоморошьего пляса, и от хороводного беззаботного веселья, от неторопливого торжественного хора какого-нибудь шествия, и от плакальных нежных песен. Не было это и ненавистным всякой русской душе горланным хриплым воем и гнусавым крикливым треньканьем, порой сопровожадющими стойбища степняков… И струнный перелив начинался тонким ручьём, сплетаясь с вступающим издалека как бы дробным стуком копыт, вызывал затем и звон скрещенных сабель, и страстную мольбу небесам об удаче, и в полную силу виделся гром битвы, эхом вторили ему с невиданной быстротой вскрикивающие струны и протяжные возгласы им в строй… А барабаны и дудки в руках музыкантов, сурово сосредоточенных, как и певец, умолкающий время от времени, сливались уж в один непрерывный грохот… Неистовая и неудержимая сила этого наигрыша, этого вольного сильного напева пугала робеющих гостей чужестью и напором, мнившимся чуть не диавольским, и они сидели, замеревши, в послушном молчании. А государь, подавшись вперёд, свои зрелища в том наблюдал, трепеща ноздрями, горящим взором пронзая музыкантов и устремляясь в беспредельную даль, забывшись в сердечном остром веселье. Царица Мария, сжимая рукояти на поручнях кресла, казалось, удерживалась, чтоб не встать сейчас же и не ринуться перед ним в танец. Право сказать, положа руку на сердце, Федька и сам в смятении находился, до того несносно было стоять недвижно, никак не дозволяя себе выказать обуревающий телесный голод… Точно разгорячённый жеребец на жестокой привязи, стреноженный, он рычал внутренне, и грудь его размеренно тяжело вздымалась, а рука стискивала сабельный крыж. И вот, достигнув всевозможного громкого слияния, выдержав самый протяжный напевный крик, и голос и игра оборвались. Тишь оглушающая повисла. Федьке показалось, что он слишком слышно дышит.

Музыканты стояли в глубоком поклоне. Царица Мария смотрела на государя, ожидая его слова, уверенная, что сумела угодить мужу. Так оно и было. Государь выразил большое удовольствие и велел щедро наградить тех, кто доставил его душе сегодня настоящую радость.

Государь поднялся, все тоже встали. Подозвав Сицкого, он и Федьке указал стать рядом с ним перед собою и царицей. Пир завершился поздравлениями им от царственной четы, преподнесением завёрнутого в шёлковую парчу подарка царицы для невесты, и – победоносным её взглядом на кравчего, которого государь отпускал до завтра от себя.

Усталость и муторность вдруг напала на него, ехать никуда не стало охоты, и одеяние, с утра носимое, показалось уж не тем и не чистым вполне, пыльным каким-то… Ожерелье жемчужное душило, ворот мешал вздоху. Удержав Сицкого по пути к дворцовому выходу, он повинился, что в сегодняшних беспрерывных хлопотах не мог иметь обручального кольца при себе, потерять опасаясь, а потому отправляется сейчас за ним. И присоединится к ним с батюшкой у Троицкого моста, через время самое малое. А поторапливаться было надо, чтобы, к воеводе ещё заехавши, где остальные собирались, поспеть к назначенному часу.

– Сеня! Дай-ка мёду, что ли… Готов? Вижу. И захвати ещё себе переодеться – ночевать у батюшки будем снова.

– Фёдор Алексеич… Случилось что? – принимая пустой ковш, Сенька участливо склонился к господину, сидящему с неподвижным ликом. А им ведь пора двигаться, коли господин желает ещё полностью переоблачиться и власы освежить до свидания с невестой. Хотя, по мнению Сенькиному, и так было замечательно.

– Да нет. Всё взял? Сапоги белые, главное. И кафтан становой белый, аксамитовый, что с серебром и чернью.

– Мы же вчера ферязь