Никогда прежде история балета не выходила на передний план в такой степени. Если сегодня взглянуть на общую картину, то вот что мы увидим: танец эпохи Ренессанса и барокко, датский романтический балет или русскую императорскую традицию. Конечно, есть еще много пробелов: очень мало известно о лучших балетах Новерра, вообще ничего не сохранилось из работ Пьера Гарделя, а также танцевальных драм Сальваторе Вигано и русских балетов Жюля Перро, среди многих других. Если брать более близкий нам период в истории, то мы мало что знаем о работах Мясина и еще меньше – Нижинского. Даже Баланчин представлен лишь частично: он создал более четырехсот работ, из которых до сегодняшнего дня дошло совсем немного. Все это, по большому счету, неудивительно, ведь у танцев всегда был короткий век. А пробелы – это тоже часть традиции.

Однако благодаря технологиям пробелов, скорее всего, больше не будет. Фильмы, видео и компьютеры кардинально изменили способ сохранения балетов. Впервые за всю историю у нас накопилось множество материала. Большинство из величайших послевоенных работ были сняты на пленку, а сегодняшние балеты записываются в обязательном порядке. Таким образом проблемы нотации, которая так долго препятствовала распространению балета, также не будет: кому нужно запоминать или записывать танец в наш век мгновенных цифровых технологий? Кому нужна устная традиция – от танцовщика танцовщику, – когда все можно посмотреть в записи, крупным планом, останавливая и перематывая назад в нужных местах? Распространение балетов в электронном виде стало обычным делом, приняв эстафету у мутных пиратских видеозаписей американских балетов, попадавших в Советский Союз, где их ставили, ни разу не видев вживую.

Но кино-, видео- и компьютерные записи тоже не идеальны. Тусклое, плоское отображение па на экране – неизбежное следствие медийной революции. А заучивание балета с экрана или использование записи для закрепления в памяти может дезориентировать или даже вводить в заблуждение. Во-первых, балерина видит балет (живую трехмерную форму) как двухмерное изображение. Потом она должна перенести эти плоские и уже урезанные па на свое изображение в зеркале, еще больше увеличивая дистанцию между танцем и исполнителем. Кроме того, предположение, что запись всегда верна, тоже может сыграть злую шутку – как фильм, увиденный до прочтения книги: «картинка» отложится в памяти, и будет труднее представить данный балет в каком-либо ином исполнении. Во-вторых, на видео не видно ошибок и случайностей, индивидуальных особенностей или отклонений. Неудивительно, что некоторые постановщики прибегают к экранам с осторожностью, так как не хотят ограничивать возможностей прочтения балетного текста.

Возникает парадокс. Мы испытываем благоговение перед великими балетами; мы знаем – мы помним, – что в балете заключается «наша цивилизация», как однажды предположила балетный критик Арлин Кроче. Однако в сегодняшних новых, с иголочки, театрах традиция находится в кризисе: она утрачивает свои формы, расплывается. Мы все это прекрасно знаем; мы утешаем себя словами об ожидании и терпении, о сохранении прошлого, пока не придет очередной гений и не водрузит поникших ангелов балета обратно на пьедестал в поднебесье. Но проблема лежит глубже. Старые балеты кажутся плоскими и унылыми, потому что новые тоже так выглядят. Если сегодняшние балеты похожи на пустые оболочки, то это может происходить оттого, что мы в них больше не верим. Мы цепляемся за прошлое и прислушиваемся к его отголоскам, прячемся в его традициях по одной простой причине. Что-то исключительно важное ушло навеки. И мы скорбим.

Классический балет всегда был искусством, основанным на вере. Ему неуютно в век цинизма. Это искусство высоких идеалов и самоконтроля, в котором внутренние истины и приподнятость духа выражаются через пропорции и изящество. Кроме того, балет не только искусство, но и этикет, сформированный веками придворных условностей, учтивости и кодексов поведения в обществе. Но это не значит, что балет статичен. Напротив: как мы уже видели, когда общества, служившие питательной средой для балета, менялись или исчезали, как это было в периоды Французской и Русской революций, дух борьбы запечатлевался и в искусстве.

То, что балет мог превращаться из аристократического, придворного искусства в отражение новой буржуазной этики, из помпезного церемониала во внутренний мир грез, меняться от Людовика XIV до Тальони и от Нижинского до Фонтейн, лишний раз свидетельствует о его гибкости, приспосабливаемости и новаторской сущности. В балете важнейшую роль всегда играла идея трансформации человека, убежденность, что люди способны меняться и становиться другими, более совершенными или даже божественными созданиями. Именно это сочетание установленных социальных форм и экстремальных человеческих возможностей и гарантировало балету его размах и величие в самых разных культурах и политических системах.

Сегодня никто больше не верит в идеалы балета. Мы скептически относимся к элитарности и таланту, считая их ограничительными и способствующими разделению общества. Согласно этой позиции, те, кому достаточно повезло, чтобы получить профессиональное образование, не должны возвышаться над теми, кто имел ограниченный доступ к знаниям и искусству. Мы хотим расширить наши ряды и никого не обделить – теперь мы все балерины. Утонченные аристократические манеры, все эти белые лебеди, блеск королевских дворов и прекрасные женщины на пуантах, словно на пьедесталах, сегодня бесконечно устарели и ассоциируются лишь с давно почившими великосветскими дамами и господами из тридесятых царств.

Даже идея приблизить высокое искусство к народу, открыть широким массам ворота, ведущие к элитарной культуре, – мечта ХХ века, в разных формах проповедовавшаяся и в России, и на Западе, – сегодня изжила себя. И вновь, как при Людовике XIV, балет стал привилегией или особым правом истинных ценителей или богачей. Билеты везде стоят дорого, очереди вокруг театров выстраиваются крайне редко. В Нью-Йоркском государственном театре – созданном для людей и названном соответственно – произошло небольшое изменение, которое говорит о многом: недавно театр был переименован в Театр Дэвида Гамильтона Коха, в честь миллионера, чье самомнение и капиталы заменили в названии народное благо. (Баланчин предвидел это и говорил: «Après moi[75] хоть совет директоров!») Конечно, это не новость: Баланчин тоже вовсю заигрывал с меценатами. Но тогда тон был ироничен, а балеты – превосходны. А теперь нет.

Что же касается народа, то о нем забыли. Не только те самые советы директоров, которых прежде всего заботят очередные гала-представления, но и ученые, критики и писатели. Сегодня балет сузился до некоего заумного мирка, куда вхожи лишь узкие специалисты и балетоманы, которые общаются только между собой (зачастую на никому не понятном языке, изобилующем специальными терминами) и игнорируют широкую публику. В итоге, к сожалению, возникло отчуждение, и большинство людей чувствуют, что они «недостаточно знают», чтобы судить о балете.

Фрагментация и категоризация культуры очень мешают. Мы уже привыкли жить в множественных частных измерениях, виртуальных мирах, существующих где-то «в эфире», в персональных профилях и площадках типа myspace, mymusic, mylife (мое пространство, моя музыка, моя жизнь). Возможно, эти понятия стали глобальными и мгновенно всем доступными, но по своей природе они абстрактны и отстраненны. Они символизируют раздробленные, нишевые виртуальные сообщества, сложившиеся по принципу узких личных предпочтений, а не общих широких ценностей. Вряд ли найдется что-либо более далекое от открытого, физически конкретного и чувственного мира танца.