— Нужно дров! — продолжала неумолимая Нанета.

— Возьми, сколько нужно будет, — уныло отвечал Гранде. — Но уж разом, чтобы не топить в другой раз, сделаешь нам пирог с фруктами и состряпаешь весь обед в печи: так тебе не придется дважды разводить огонь.

— Уж будто и не знаю!.. Лишние слова, сударь.

Гранде бросил на верную Нанету взгляд глубокой признательности, отеческой нежности.

— Ну, барышня, будет пирожное! — закричала в восторге Нанета.

Когда старик воротился с плодами и разложил их на столе, Нанета разговорилась с ним, по обыкновению:

— Посмотрите-ка, сударь, какие прекрасные сапоги у молодого барина! Что за кожа, да как она хорошо пахнет! А чем их чистить, сударь? Неужели вашей яичной ваксой?

— Послушай-ка, Нанета, яйцо их только испортит; скажи ему, что ты вовсе не умеешь чистить сафьян… да, да, ведь это сафьян! Пусть сам купит ваксы в городе. Я слышал, что в их ваксу сахару разводят для блеска.

— Так ее есть можно, — сказала Нанета, понюхав сапоги. — Ах, сударь, да они пахнут одеколоном, вот чудеса!

— Чудеса! Хороши чудеса, — ворчал старик, — тратить на сапоги больше денег, чем стоит весь-то их хозяин! Глупость!

— Послушайте, сударь, уж, верно, раза два в неделю мы сделаем суп по случаю приезда…

— Ну да, да, что там еще?

— Да вам, сударь, стало быть, придется сбегать на рынок за говядиной.

— Совсем не нужно: сделай бульон из дичи, тебе принесут дичи; скажи Корнулье, чтобы настрелял ворон. Вороний бульон всего лучше!

— Ах, сударь, ворон — гадкая птица: клюет мертвечину да всякую падаль!

— Дура ты, едят, как и мы, все, что Бог им пошлет; разве мы сами не щиплем мертвечину? А наследство-то, а наследники-то?

Не было больше никаких приказаний; Гранде взглянул на часы и, видя, что до завтрака осталось еще добрых полчаса, пошел в сад к своей дочери. Поздоровавшись, он сказал ей:

— Пойдем-ка погулять по берегу Луары на луга; мне там нужно кое на что посмотреть.

Евгения надела свою соломенную шляпу, подбитую розовой тафтой. Старик и дочь сошли вниз по улице на площадь.

— Что так рано? — сказал Крюшо-нотариус, попавшись им навстречу.

— А вот кое на что посмотреть, — отвечал чудак, разгадав причину встречи с Крюшо.

Когда Гранде шел посмотреть кое на что, так уж нотариус знал наверно, что можно при этом выиграть кое-что. Крюшо присоединился к гуляющим.

— Пойдемте же с нами, Крюшо, — сказал Гранде, — вы наш домашний, с вами таиться нечего, пойдемте-ка; я хочу вам доказать, какая страшная глупость — садить тополя на хороших лугах.

Крюшо разинул рот от удивления:

— Так, стало быть, вы позабыли, что за тополя на Луаре получили вы добрых шестьдесят тысяч франков? Что это для вас — так, ничего? Правда и счастие: именно тогда срезали, когда в Нанте нужно было строевого лесу. Продали по тридцати франков штуку.

Евгения слушала равнодушно, не предчувствуя, что настанет для нее роковая минута, когда нотариус заставит Гранде высказать свою волю о судьбе своей дочери.

— Слушайте, Крюшо, — сказал Гранде, когда все пришли на прекрасные заливные луга его, где тридцать работников планировали, очищали и засыпали ямы в тех местах, где были порублены тополя, — слушайте, Крюшо: видите, сколько места занимало здесь каждое дерево? Жан! — закричал он работнику, — обмеряй-ка поскорей со всех сторон яму.

— Бок восемь футов, — отвечал работник.

— Шестьдесят четыре квадратных фута потери, — продолжал Гранде. — У меня в этом ряду было триста тополей, не правда ли? Ну так триста раз шестьдесят четыре фута терялось, да вдвое столько же по бокам, да посредине столько же, всего, положим, три тысячи вязанок сена.

— Стоит шестьдесят тысяч франков, — пособил Крюшо.

— Скажите две тысячи, потому что на триста или на четыреста франков будет отавы. Так, сосчитайте-ка, сколько будет в сорок лет с процентами на проценты.

— Ну хоть сто тысяч, — объяснил нотариус.

— Ну хоть сто тысяч, — переговорил скряга, — ну так две тысячи пятьсот сорокалетних тополей не дали бы мне и семьдесят пять тысяч франков. Потеря! Я рассчитал это, Жан! Засыпь везде ямы, кроме тех, которые у реки; там посадишь молодые тополя, вот что купил я недавно… Там, у реки, они будут на казенном содержании, — продолжал он, обращаясь к Крюшо, причем шишка на носу его стала легонько пошевеливаться, что означало в нем самую едкую иронию.

Изумленный, Крюшо смотрел на своего клиента в каком-то обожании.

— Ясно, ясно, — повторял нотариус, — невыгодно садить деревья на заливных лугах!

— Да, сударь, — отвечал бочар.

Евгения не слушала расчетов своего отца и смотрела на величественный вид пышного течения Луары; но вдруг слова Крюшо поразили ее, и она стала прислушиваться.

— А что, Гранде, к вам приехал из Парижа зятюшка? А? Только и речи в Сомюре, что о вашем племяннике. Не приготовить ли мне контракта… а? Гранде!

— Вы вышли пораньше, чтобы разузнать об этом, Крюшо, — сказал Гранде с насмешкой. — Ну, старый товарищ, нам скрываться нечего, я вам, пожалуй, скажу… Видишь ли, я лучше брошу дочь в Луару, чем отдам ее за кузена… Можешь всем рассказать. Впрочем, не рассказывай, пусть их еще подурачатся, посплетничают.

Евгения едва устояла на ногах, услышав ответ отца своего. В один миг все надежды, все мечты, едва расцветшие в сердце ее, были смяты, разорваны, уничтожены. Она почувствовала, что уже судьба ее соединена с судьбой Шарля и что начинается для нее время любви, страданий и горести. Не в благородном ли назначении женщины быть величественнее в страдании и бедствии, чем в счастии и роскоши? Как могло чувство родительское исчезнуть в сердце отца ее? Чем виноват бедный Шарль? Для Евгении это было загадкой. Едва зародившаяся любовь ее была окружена страшной таинственностью. Она трепетала от страха; природа не улыбалась ей более; все дышало грустью, навевало уныние, и старая сомюрская улица, по которой они все трое возвращались домой, показалась ей темнее и мрачнее вдвое прежнего. За несколько шагов от их дома она опередила отца и постучалась в двери. Но Гранде, увидя в руках нотариуса газету еще под бандеролью, остановился поговорить с ним.

— Ну, как курсы, Крюшо, как курсы?

— Ах, Гранде, вы не хотите меня послушаться; покупайте скорее, покупайте немедленно: можно еще выиграть по двадцати на сто в два года, не считая пресоблазнительных процентов. Пять тысяч ливров дохода, и стоят только восемьдесят тысяч франков, по восемьдесят франков пятьдесят сантимов!

— А посмотрим, посмотрим! — сказал Гранде, поглаживая подбородок.

— Боже! — закричал нотариус.

— Ну, что там, что там? — говорил Гранде, вырывая газету из рук его.

— Читайте, читайте здесь, Гранде; вот