«Г-н Гранде, один из наиболее уважаемых негоциантов парижских, застрелился вчера, после обычного появления своего на бирже. Перед смертью он послал свое отречение президенту Палаты депутатов, равно как сложил с себя свое звание в коммерческом суде. Банкротство гг. Рогена и Суше, биржевого маклера и нотариуса покойного Гранде, были причиной его разорения и смерти. Впрочем, уважение и кредит, приобретенные им между своими товарищами, могли бы спасти его. Сожалеют, что человек, столь всеми уважаемый, как Гранде, не устоял против первого порыва отчаяния…» и т. д. и т. д.

— Да, я знал еще вчера, — сказал бочар.

Нотариус был, как и все нотариусы, холодный, расчетливый, деловой человек; но озноб пробежал по всему телу его при мысли, что самоубийца-брат, может быть, тщетно молил о помощи десятимиллионного Гранде сомюрского.

— А сын его? Он был так весел вчера…

— Он еще ничего не знает, — отвечал старик с прежним хладнокровием.

— Прощайте, Гранде, — сказал Крюшо, поспешно раскланиваясь.

Он понял все и побежал к племяннику своему, президенту де Бонфону, с успокоительными вестями.

Завтрак был уже подан, когда гулявшие возвратились. Евгения бросилась на шею к своей матери, влекомая избытком ощущений, скопившихся в сердце ее. Г-жа Гранде, по обыкновению, сидела в своих креслах у окна и вязала для себя зимние рукава.

— Завтракайте одни, — сказала Нанета, торопливо сбежав с лестницы. — Он еще спит, как херувимчик! Какой хорошенький! Я взошла к нему, звала; куда, еще не просыпается!

— Да пусть спит, — сказал Гранде. — Беда не за горами, время всегда найдется.

— Что такое? — спросила Евгения, опуская в свой кофе два маленьких кусочка сахару, во сколько-то гранов каждый (работа старика, который в досужие часы сам колол свой сахар).

Г-жа Гранде, не смевшая спросить мужа, с беспокойством ожидала его ответа на вопрос Евгении.

— Отец его застрелился.

— Дядюшка! — вскричала Евгения.

— Бедный молодой человек! — сказала г-жа Гранде.

— Да, бедный, бедняга, нищий! — отвечал скряга. — У него нет ни единого су.

— Ну а он спит, как король! — проговорила сквозь слезы Нанета.

Евгения перестала есть; сердце ее сжалось мучительно, тоскливо, как сжимается сердце влюбленной женщины, трепещущей за жизнь своего любовника. Слезы хлынули из глаз бедной девушки.

— Вот! Да разве ты знала своего дядю! — сказал Гранде, бросив на дочь взгляд голодного тигра, один из тех взглядов, которые он кидал, вероятно, на свои кучи золота. — Ну, зачем же ты плачешь?

— Да кто же и не заплачет-то, сударь, глядя на этого бедняжку! — сказала Нанета. — Спит себе мертвым сном; ему горе и во сне не грезится.

— С тобой не говорят. Молчи!

Тут Евгения узнала, что женщина, которая любит, должна скрывать свои чувства. На вопросы отца она не ответила.

— Не говорите ему ничего до моего возвращения, держите язык за зубами; слышите ли вы меня, госпожа Гранде? А мне нужно еще посмотреть на лугах за работой. Когда я ворочусь, к полднику, так сам поболтаю с ним… Ну а ты, дочка, если ты хнычешь по этом красавчике, так предупреждаю тебя, что напрасный труд; усадим да и пустим его в Индию, за море, — недолго полюбуемся им… Слава богу!

Старик взял свои перчатки с полей шляпы, надел их, расправил на пальцах и вышел.

— Ах, матушка, мне дурно! — закричала Евгения по уходе своего отца. — Я никогда так не мучилась!

Г-жа Гранде поспешно отворила окно, воздух освежил Евгению.

— Мне легче, — сказала она.

Бедная мать испугалась за дочь свою; как мать, она поняла все и с каким-то невольным сочувствием смотрела на Евгению. Сказать правду, жизнь и дружба известных венгерских сестриц-близнецов, сросшихся вместе, может быть, не могла бы сравниться с дружбой этих двух женщин, живших вместе, молившихся вместе, спавших вместе, в одной комнате.

— Бедное, бедное дитя! — сказала г-жа Гранде, прижимая дочь к сердцу.

Евгения подняла голову, устремила на мать глубокий, вопрошающий взгляд и, разгадав ее мысли, сказала:

— Зачем посылать его в Индию? Он несчастлив, мы его родные, мы должны помочь ему.

— Правда твоя, друг мой; но у отца твоего другие намерения, и мы не должны осуждать их.

Обе замолчали — одна на своем стуле с подставкой, другая в своих маленьких креслах — и принялись каждая за свое рукоделие. Но вдруг Евгения, побужденная влечением сердца своего, схватила руку доброй матери и набожно поцеловала ее. Сердце ее кипело любовью.

— Как ты добра, ангел мой, милая, добрая маменька!

Лицо старушки, иссушенное долголетними страданиями, засияло небесной радостью.

— Тебе он нравится, не правда ли? — спросила Евгения.

Г-жа Гранде улыбнулась; но после минутного молчания она тихо спросила Евгению:

— Ты полюбила его? Ах, друг мой, нехорошо!

— Нехорошо? Отчего это? Да он всем нравится: тебе, мне, Нанете; отчего же не любить его? Полно, мамаша! Приготовьте-ка лучше ему завтрак.

Она бросила работу.

— Дурочка, — сказала ей мать и встала вместе с ней, но ей было отрадно оправдывать безрассудство дочери, разделяя его.

Евгения кликнула Нанету.

— Ну, что вам еще нужно, хорошенькая барышня?

— Нанета, будут у нас сливки к полднику?

— К полднику? Будут, это дело другое.

— Так приготовь кофе как можно крепче; я помню, де Грассен говорил когда-то, что в Париже любят пить кофе самый крепкий. Клади его как можно больше, Нанета.

— Хорошо, хорошо! Да где взять-то его, сударыня?

— Да купи, вот деньги….

— А если барин меня встретит, что…

— Не встретит, не встретит! Он ушел на луга.

— Бегу, бегу сию минуту! Но, знаете ли, сударыня, вчера господин Грондар уже изволил меня спрашивать, когда я пришла за восковой свечкой в его лавку: что, дескать, не остановились ли у нас три царя восточных? Ведь в городе уже заболтали о наших пирах да праздниках.

— Ежели муж заметит что-нибудь, право, он в состоянии будет прибить нас, — сказала г-жа Гранде.

— Да, пожалуй! Я не буду ни плакать, ни жаловаться, мамаша, и на коленях приму его удары.

Г-жа Гранде возвела взоры к небу. Нанета надела чепец и вышла.

Евгения выдала столовое белье и побежала на чердак — взять оттуда несколько кистей винограда, которые она сама развесила там на веревке. Тихо прошла она по коридору, чтобы не разбудить Шарля, но, проходя мимо двери его комнаты, услышала легкое дыхание спящего.

«Горе созрело, а он еще спит», — подумала Евгения.

Она набрала самых свежих виноградных листьев и с искусством старого дворецкого кокетливо, изящно убрала ими тарелку винограда. Тарелка была торжественно поставлена на стол, после чего взяты были из кухни утром отсчитанные отцом груши: они составили прекрасную пирамиду между виноградными листьями. Евгения ходила, бегала, прыгала. Ей бы очень хотелось похозяйничать в доме по-своему, но