этого пропадали вхолостую, пока она не додумалась прижать к нитке палец немеющей левой руки и довериться осязанию.

Потом она восстановила кровообращение, долго-долго отдыхала, упершись лбом в шкворчащую от её жара стенку, а потом принялась за верхнюю артерию. Всё было точно так же, разве что в четыре раза труднее — потому, что она четыре раза бросала работу и отдыхала, ибо от усталости и слабости мозг терял способность к концентрации... Вместе с нею пропадало обезболивание и слабела изоляция — боль и холод возвращали в сознание...

Мацуко даже не поверила, когда всё закончилось — казалось, ей потребуется ещё не меньше вечности...

Сшить разрубленные околоключичные мышцы, зашить рану — это вышло намного, намного быстрее. Уже не требовалось такого напряжения, да и обеими руками зашивать здоровенный разруб — совсем не то, что усилием мысли — тонкостенные сосуды.

Демонесса чуть было не собралась выйти в таком виде. Вовремя спохватилась. Оборвав самые чистые части бинта, замоталась снова, тремя кусками, заметив, что похудела. Вызвала снятую на время изоляцию Сэнсея, и перед тем, как скрыться в иллюзии, бросила последний взгляд на своё отражение.

Она изменилась. Трудно сказать что именно — лицо немного похудело, скулы чётче выступали, а может и нет... Это была уже не та юная принцесса, которая любовалась закатами и обожала играть в волан. Волосы слегка отросли — получилась причёска «море огня», модная при Цукимура. Прежней, девичьей, длины до полу, им, наверное, не достигнуть никогда — ведь это так непрактично на войне. Да, война стала её профессией теперь. Что-то жестокое и сильное теперь жило в прежде незаметных морщинках лица дочери микадо, которой судьбой положена была куда большая юность и детство, что-то, что меняло лицо, не трогая знакомых черт. А глаза, на этом незнакомом лице, сияли так жутко, таким ярким зелёным пламенем, что...

...Кадомацу не выдержала, и, нацепив иллюзию, вышла прочь, запнувшись об Хасана.

— Ну что, зашил?

— Да, — она закрыла грудь рукой и изобразила на иллюзии зашитую рану: — Помоги забинтовать, как было, и найди на чём подвесить. Платок, простынку...

— А я дверь хотел ломать. Ты ведь всю ночь сидел.

— Сознание терял.

— Дурак! Я же говорил — вместе надо было! А ели бы ты там сдох?!

— Ладно, проехали. Теперь быстро заживёт, — и сняла обезболивание. Украшенный плиткой пол, внезапно перевернувшись два раза, надвинулся, и с размаху ударился о лоб...

Подсчёт потерь

... — Ой, Злата, извини, — Тардеш совсем не рассчитывал, что его колдунья спит.

— Ну, это что-то новое! По мне, как по асфальту!

— Извини, я не хотел... — в тёмной комнате штаба вообще-то очень было трудно сделать шаг и не наступить на раскинутые по всему полу кольца гигантской змеи. Тардеш, внезапно осенённый, задумался, глядя на способную к телепатии волшебницу.

— Рация — там!.. — упредила его мысль девушка-змея.

— Так сразу резко. Чем не угодил?!

— Слушай, дай выспаться! — узоры на теле Златы начали опасно светиться колдовским светом.

— Я хотел спросить: где беженцы?

— Прошел день, значит на расстоянии дневного перехода отсюда...

— Неплохо бы вернуть...

— Никуда они не денутся, пока я не высплюсь. Мне с моей физиологией положен долгий, продолжительный сон, ИДИ ОТСЮДА!

Тардеш взял рацию:

— Архилегата Кверкеша, приём.

— На связи, товарищ драгонарий.

— Тяжело без видеофона. Как там у вас с заводами?

— Лаборатории взяли час назад, заводы — ну, считайте почти тоже. Было жарко на заводской железке, они оборудование хотели вывезти, и долго провозились с разминированием, а теперь — всё, сейчас последних «кукушек» выкуриваем.

— Как личный состав?

— Орлы! Только вот уже падают от усталости. После аэродрома же им вместо отдыха — новый бой.

— Моя вина. Извините, не подумал, на сколько это всё может затянуться.

— Да ладно, товарищ драгонарий. Приказ есть приказ, мы благодаря этому станки не упустили. Начальству всегда виднее.

— Да уж, «начальству»... Всем, кто участвовал во взятии — на неделю двойное довольствие, и не скупитесь на награды, товарищ по партии архилегат... Конец связи, — и, уже Злате: — Вот, возвращаю в целости и сохранности.

— Опять ты!

— Ты чего такая злая спозаранку?

— Слушай, я голодная невыспавшаяся девушка, уставшая, как двести тринадцать лошадей! Что ты надоедаешь со своими вопросами?

— Понятно. Ещё вопрос можно?

— Когда-нибудь, я превращу тебя во что-нибудь неодушевлённое...

— Почему 213 лошадей?!

— Потому что их двести тринадцать!

— Ну, понятно...

...После завтрака к Явану пришло прямо-таки невероятное количество гостей: и даже Теймур, и Али Язид, и Салах с Касымом (выжили всё-таки!), и раненый в ногу Измаил, кашевар третьей сотни, и Калим, который лежал со своею спиною в этой же комнате. Десяток Явана тоже пришел, но не полностью — шестеро из них остались на поле боя.

— Ну, скажем мы тебе, дал тебе Аллах-бог весу — будто специально, чтоб не вынесли оттуда!

— Ага, вроде щуплый, а тяжелённый, как сорок шайтанов!

— Это ты Хасана благодари, если бы не он — точно бы до вечера остывал!

— Да я ему уже и так горы золота обещал, как очнулся...

— Ага! Сколько было последний раз? Телега?!

— Две!

— Во, как война окончится, въеду в город на двух телегах золота, и скажу всем: «Ша!»! «Видели?! Это мне за спасение жизни великого Яван-эмира награждение!» Да что там эмира — паши! А они спросят: «Я кто такой Яван-паша?», а я им: «Да вы что, Явана-пашу не знаете? Это всем пашам — паша, он во дворец наместника вхож! Весь наш полк одной левой может побороть!»

— И будешь ты золотарь на золотой бочке.

— А что? Чем Кызылкумы не город? Пусть в столице дворцы в золоте, а мы будем говорить, что мы даже дерьмо в золоте возим!

Ребята рассмеялись, и громче всех — сам Хасан. Тем временем, помощник лекаря, менявший Явану повязку, дошел до голой кожи и обнаружил на ней «зашитую рану»:

— Извините, это кто вам сделал?

— Я сам, — Мацуко слабо улыбнулась: она всё-таки напутала с раной и нарисовала её не там, где настоящую — вместо середины груди — на левом боку.

— Вы умеете зашивать раны?!

—