король повелел барону Фабрициусу побыстрее скакать к аглицкому министру Эффрею в Адрианополь, дабы тот поручился за него, Каролуса, перед султаном и визирем. И послал с ним в мешочках золото, только это мало помогло. Ибо султан, государь, отвечал, что гости желанными остаются лишь до третьего дня. И не с руки ему, султану, задарма кормить шведов. Услышав такое от Фабрициуса, король потемнел ликом, как осенняя туча. Приказал генералу Гроттузену отправиться к хану просить отсрочки — дать ему то есть еще три дня на подготовку к дальнему пути. Хан засмеялся и ответил, что эти слова — словно соломинка, за которую хватается утопающий, и ежели у короля нет охоты искупаться в Днестре с камнем на шее, пускай немедля выступает из Варницы. Генерал Гроттузен, старый пес, повернул обратно; но торопиться не стал, а начал дорогой уговаривать янычар, говоря цветистые слова, что они-де меж собою товарищи и братья, и к чему-де им неприятельствовать и враждовать, и давал им золото, и кольца, и серьги, и меха. И когда объявил Измаил-эффенди приказ ударить на шведов, янычары закричали предерзко: «Зачем чинить нам такое позорное дело с этим королем, нашим гостем?»

Тогда Измаил-эффенди понял, что без хитрости с королем ему не справиться, и гнев султана его вряд ли минует. Призвал он к себе агу и послал к шведу еще раз попросить не нарываться на драку. Король же агу принять не захотел. А тот ага, возвратившись, к янычарам, начал кричать: «Мы, янычары, держим его сторону, а он, король, еще злее поносит нас, чем пашу, называя нас проклятыми!» Янычары, услышав эти речи, рассвирепели и открыли по шведам стрельбу. Шведы же, запершись на своем подворье, не двигались с места и отстреливались от турок из ружей, пока янычары не подожгли дом. Нет на свете твари, чтобы не боялась дыма и не убегала от него. Но Каролус повелел своим людям не выходить и защищаться, пока все не сгорят в огне. Тогда нашелся среди шведов солдат, по имени Акселрозен, который крикнул королю в ухо, что негоже им погибать-де среди дыма, подобно мышам, но достойнее пасть во чистом поле, лицом к врагу, с саблями в руках. Король послушался солдата, выскочил в окошко на двор и срубил с десяток бостанджиев, такое его охватило остервенение. И один из янычар снес бы ему голову, не схватись он за его саблю левою рукой. Король не чуял боли и не видел крови, сражаясь и не даваясь, пока другие янычары не охватили его со всех сторон, обезоружили и отвели к сераскиру в шатер.

А что случится и свершится далее, государь, о том ведает бог...»

«Преславный государь! Пишет тебе с нижайшим поклоном верный раб твоего высочества Георгицэ Думбравэ, капитан от флота. Погода нынче стоит ясная, и тепло, и прочитал я письмо от супруги своей Лины и возрадовался, что здорова она и бодра. А сынишка наш Дмитрий агукает вовсю и растет у него третий зубчик из верхних десен. И флот наш, государь, не дремлет, и пехота, и матросы, и офицеры, и генералы тоже. Так что вчерашним вечером добыли мы и сломили в бою шведского шаутбенахта Эреншильда у мыса Гангут и прогнали прочь вице-адмирала Ватранга. И, когда разбили мы шведа, не стало у нас, государь, времени для отдыха, ибо занялись подсчетом взятых галер и пушек и пленных с ними. А сегодня его царское величество Петр Алексеевич поздравил нас и поблагодарил, одарил нас щедро и дал нам роздых, ибо война еще не пришла к концу...»

«Его светлейшему высочеству Дмитрию Кантемиру-воеводе пишет с поклоном низким капитан флота его величества Георгицэ Думбраво. Узнай же, государь, что мы возвратились с благополучием в столицу, в Питербурх. Жена моя Лина вполне здорова, государь, и так же сын наш Дмитрий. А в столицу мы вступили с великой хвалой и честью. Его царское величество Петр Алексеевич выстроил для того свое войско и украсил особо. И сказал царь своим генералам: «Пусть ведают народы, что швед нашел себе крестного, какой ему был надобен». И душа моя, государь, наполнилась радостью, и помыслил я, что, может быть, даст бог нам войти вот так, с победой, в город Яссы, гоня перед собою турка, и увидеть опять города и села Земли Молдавской свободными, и зеленые кодры, и виноградники, и сады, и хлебные нивы, и статных мужей земли нашей, и прилежных жен, и прекрасных дев...»

4

Кантемир вцепился обеими руками в свои черные волосы, словно хотел вырвать их. Как он ни изнурял себя в непрерывных поездках по городам и селам, по церквам, скитам и монастырям, как ни покупал все, что было возможно, из спрятанного в их запыленных сундуках, как ни копался в разнообразнейших рукописях и летописях, сколько ни трудился, исследуя, и сколько ни писал, — князь не мог избавиться от чувства, что предается лени, и время течет понапрасну мимо; что не дано ему принести пользу ни Земле Молдавской, ни России, ни миру. Встречи с Петербургом, с царем Петром и его советниками, присвоение ему звания члена Берлинской академии, путешествие в Киев и встреча с Феофаном Прокоповичем — все это радовало его. Достойным берлинским академикам были посланы теплые благодарственные послания. В Киеве состоялись беседы с учеными старцами и грамматиками, особенно же долгие — с просвещенным Феофаном Прокоповичем, в чьей огромной библиотеке князь с наслаждением и без устали рылся не один день.

И все-таки Кантемир чувствовал растерянность. Были у него острые перья, бумага, чернила, была удобная, спокойная и теплая комната. В заметках и набросках, в памяти и сердце хранились карты и планы, цифры и имена, события и местности. Были под рукой также и книги, к которым в любую минуту можно было обратиться за сведениями. Но буквы писались с трудом, и рука над ними дрожала. Это ли дело, нужное ему сейчас? Чего добьется он пером, когда Петр, его великий друг, действует оружием? Будут ли иметь истинную цену его речи, мысли, его книги?

Убеждая себя, что поступает правильно и каждый стоящий труд рождается тяжкими трудами, князь наклонялся снова над столом и писал с новым упорством.

«...Землю же разделили между римскими гражданами, причем выделились три части: окраинная, средняя и гористая».

Мысль князя погружалась в глубины истории, принося дотоле не изведанное наслаждение, добавляя каплю за каплей увлекательные истины, некоторые — уже известные, другие же — неведомые или