забытые до того, с воодушевлением и любовью проливая на них новый свет, чтобы в итоге всей работы прославить родимый край и приблизить его освобождение. Взором мысли князь видел Драгоша воеводу, гордо скакавшего на горячем жеребце, и далее среди вековых кодр родного райского уголка слышался яростный лай гончей, преследовавшей легендарного зубра.

«...Когда же его охотничья собака, по кличке Молда, которую воевода очень любил, набросилась в ярости на зверя, зубр бросился в реку, где стрелы настигли его и сразили; но и собака, бросившаяся за выслеженным ею зверем в реку, была унесена холодными волнами...»

За спиной Кантемира раздался сдержанный, тихий вздох. То был, может быть, Соломон, огромный пес, охранявший его всюду, куда бы он ни пошел. Но пес дремал у его ноги под столом, положив морду на лапы. Повернувшись, Кантемир увидел грамматика Гавриила, устроившегося за другим столом в кабинете. Ученый муж вошел на цыпочках, не смея тревожить господина, блаженствовавшего в волнах воображения, словно в объятиях утреннего сновидения. Раскрыв томик Пьетро Визари, грамматик в молчании держал совет с итальянскими гуманистами минувшего столетия. Но, уколотый в бок незримыми иглами давнего недуга, наморщился и издал сквозь зубы тот сдавленный вздох. Боль в боку уже несколько лет преследовала старого книжника, лишая сил. Михаил Скендо установил, что это болезнь почек, и дал ему поглотать каких-то докторских шариков и травяной болтушки, но это мало что помогло. Грамматик Гавриил совсем поседел, ссохся, и только несокрушимый дух удерживал его среди живых.

— Я давно просил тебя, учитель, лечь в постель, ибо добрый отдых укрепит твое тело и прогонит хворь. Скендо прописал тебе целебные примочки.

Грамматик поднял нос, подобный гороховому стручку, от книжных листов, изогнул выцветшие брови:

— Примочки нашего Скендо, государь, для возраста моего неподходящи. Потому и не действуют. Да и ни к чему уже чинить мои старые кости. Все равно кто-то будет лепить горшки да кружки из праха, в коий они вскорости обратятся.

— К чему такие тяжкие речи, учитель? Разве не сам ты сказал: богиня-де Флора не оставит тебя, пока сердце в груди не перестанет биться?

— Государь! — не без грусти возразил грамматик. — Истина всегда более горька, чем мы себе представляем. Ибо оболочка телесная наша ржавеет, а время истощает силы и толкает нас к неизвестному концу. Так предопределено человеческому роду от самого зарождения его. Поэтому, прежде чем проводить меня навеки в райские сады, позволь, государь, завершить земные мои занятия. Время не ждет, и кто ведает, когда божий ангел явится за мной...

— А я буду просить тебя, возлюбленный учитель, оставить такие мысли. Выпей лучше добрую чарку вина. И в сновидениях тебе снова явятся звезды и цветы.

— Спасибо, государь, на добром слове. Попробую, — улыбнулся грамматик Гавриил. — Только сперва надобно ковырнуть чуть-чуть вот эту старую карту пером. Ибо в моих записях обнаружились ошибки, требующие исправления...

Упрямый грамматик, втянув голову в плечи и, оставив книгу, погрузился в ворох пожелтевших бумаг. Вернувшись на свое место, Кантемир попытался отыскать нить прерванной мысли. Но как следует сосредоточиться уже не сумел. В дверях появилась неумело слепленная природой фигура камерария Антиоха Химония. Уж каким недотепой был этот верный слуга! Когда не ждешь его и не нужен, — обязательно возникнет перед тобой и напомнит, что на свете, помимо светлых образов и возвышенных философских мыслей, существует легион ежечасных мелких забот, недостойных и скучных необходимостей, надоедливых и отвратных, нестерпимых для просвещенного мужа. Такому нет дела до истории, до лабиринтов человеческих размышлений, до этики, наконец. И точно так, как голод не даст нам ни на день забыть, что существа мы — смертные, так и он отрывает тебя от всего высокого, докучая никчемными пустяками.

— Прошу прощения, государь, — сказал камерарий, вертя у пояса драгоценную треугольную шляпу с галуном, которой безмерно гордился, — Дозволь обратиться с просьбой...

«Сейчас, — подумал Кантемир, — он начнет жаловаться на такого-то челядинца или мужика, или поведает, что в гусятнике объявилась чума, или что околел жеребенок, или сообщит, что отелилась корова».

Химоний помедлил, отбрасывая назад черные пряди волос, налезавших на виски. Затем, быстро опустив руку, словно огладил лошадь, неуверенно вымолвил:

— Государь, надзор над слугами и все дела хозяйства твоя милость поручила мне и повелела поступать по моему доброму разумению. Нынче ж дерзаю со стыдом потревожить твое высочество по делу, для меня не совсем простому. Бог дал жене моей, камерарице Катрине, зачать еще одно чадо. Что получится у нас — малец или девчонка — о том станет ведомо ко дню святого Андрея. До сих пор по милости своей господь послал мне шестерых сыновей, так что этот, может быть, станет седьмым. Покамест все они еще совсем мелкота, — самая мелкота, совсем желтоклювые. Посему же моей Катрине, облегчась от седьмого, будет трудно справлять службу по дому. Труднее станет и нянюшке Аргире, обремененной годами так, что она вот-вот рассыпется в песок... Иоанн Хрисавиди — слуга добрый, только в голове у него не все на месте, а потому порой сует нос не в свои дела, да и вытереть стекло или сварить кофеек не сумеет. Думал я об этом, думал. Послушал и чужого ума — что наболтал мне дед Трандафир Дору. Поглядели мы на прочих слуг, на цыганок, что помоложе. Подумали о дочерях молдавских бояр, живущих в России в изгнании, только эти большей частью от нас далеко, на Украине. После долгого размышления дед Трандафир остановился на одной девице, которая пришлась ему по душе. Понравилась она и мне. Добрая хозяюшка, чистеха, приятна собой. Так вот загвоздка, государь: при дворе твоего высочества до сей поры служили только наши люди из Молдавии. Дозволишь ли взять русскую?

Болтовня Химония и раздосадовала князя и развеселила его.

— Бери, камерарий, бери. Ежели, как говоришь, хозяйка...

Недобрый, видно, дух принес в тот день Химония: камерарий все топтался на месте и не уходил.

— Так она здесь, государь, у порога, — пробормотал он наконец. — Сейчас приведу... — Химоний открыл дверь и впустил в кабинет красавицу-девицу. Слегка подталкивая сзади за плечи, камерарий вывел её на середину комнаты.

Это было свежее, худенькое, хрупкое на вид существо. Только один раз девушка осмелилась поднять от пола синие глаза. И тут же, прикрыв их длинными ресницами, застыла