Кантемир с воодушевлением работал то над «Историей возвышения и упадка Оттоманской империи», то над «Описанием Молдавии», в зависимости от нашествия мыслей. Время требовало обеих книг. В них следовало вложить политические, философские и научные идеи, способные разрушить господствовавшие до тех пор представления как о Турции и Молдавии, так и о всеобщих законах мирового развития. За многие столетия угнездившееся в мире зло стало огромной силой. Но эта сила должна быть сокрушена другой, еще более могущественной, рожденной его трудом. Воодушевляемый такой мечтой, князь проработал без отдыха до самого вечера, когда его оторвали от бумаги кряхтение и сдавленные вздохи грамматика Гавриила.

Князь воткнул гусиное перо в особую подставку и подошел к старому книжнику, обходя по пути столики и кресла и потирая затекшие руки.

— Тебя мучают почки, учитель, — сказал Кантемир. — А с ними шутки плохи. Слушался бы предписаний Скендо — давно избавился бы от этой напасти.

Грамматик, держась за бока, не сдавался.

— Все — от бога, государь. Так что Скендо пускай не хвалится. Все снадобья на свете — обман для легковерных.

— А по-моему, учитель, не господь здесь виновен. Не трогай бога на его вечном престоле. Эту хворь ты заработал сам. Либо вредной пользовался пищей, либо бока застудил, без меховой куртки отправлялся в дорогу верхом среди зимы, либо еще чего с собой натворил. Только Скендо с его отварами и может тебе помочь.

— И лекари с отварами — от бога, государь, — вздохнул грамматик, отправляясь в свою камору.

Жалобы старика разбередили князю душу, напомнив о нерешенных за целую жизнь задачах, о жестокой действительности, о мраке неизвестности, в котором скрывалось будущее. Кантемир прошелся по комнате, оглядывая теснившиеся на полках рукописи и книги, портреты султанов Оттоманской империи, картину, представлявшую его собственное отбытие из Ясс, в особой подставке — отточенные перья. И снова нахлынули сомнения, и опять он почувствовал себя одиноким в целом свете, покинутым всеми, забытым и слабым. Слуги сгибались перед ним низко и звали государем... Бояре тоже кланялись, называя государем... собственные дети — и те говорили ему «государь»... Все боятся его, считая еще могущественным, господином над ними и Землею Молдавской... И российские сановники и князья склоняются перед ним, почитая могущественным и высокоученым. Но вправду ли наделен он могуществом? Воистину ли высока его ученость? Годы идут, а скипетр его страны остается в чужой руке. Время течет своим чередом, а книги его не дописаны. Но если он и окончит их, будет ли от них польза? Не пройдут ли люди мимо, не выбросят ли их вместе с мусором? К чему в таком случае все старания его, и мысли, и надежды?

Шагая в смятении души по комнате, Кантемир увидел перед собою вдруг образ служанки Елены. Сверкнули синие лучистые очи. И сомнения князя непонятным образом развеялись и исчезли. И грудь наполнилась не чаянной более гармонией и верой.

Недавно, задолго до обеда, Кантемир, оторвавшись от работы, подозвал к себе грамматика Гавриила и задал ему неожиданный вопрос:

— Скажи-ка мне, возлюбленный учитель, говорится ли где-нибудь в истории о любви между господином и его рабой?

Удивленный грамматик хотел уйти от прямого ответа:

— Разве ты, государь, не встречал в книгах множество таких примеров?

— Встречал, конечно. Но теперь хочу знать, как сам ты судишь о подобных случаях.

— Государь! Если в сердце взошел венусов росток, плоды от него могут быть самыми нежданными.

— Я слушаю, мой друг. Да не пытайся узнать, к чему мне те примеры. Об этом узнаешь позже.

— Таким примером может быть любовь пресветлого царя российского к царице Екатерине, поднятой им из праха крепости, которую его войско взяло на меч. Это не вызвало удивления и было одобрено всем народом.

— Хорошо, учитель. А еще?

— Другой пример — любовь Перикла, афинского стратега, к Аспазии, о чем сообщает Плутарх.

— Аспазия не была рабыней Перикла...

— Все равно, государь, их история была необычной. Законы Афин не дозволяли мужам вступать в брак с женщинами из других городов. Сам стратег Перикл в свое время повелел афинянам считать незаконными детей, родившихся от таких браков. Но потом, встретив Аспазию, оценив ее таланты в красноречии, в поэзии и философии, поддавшись ее очарованию, Перикл нарушил собственные заветы. Он оставил законную супругу и двоих сыновей, Ксантиппа и Фарала, и женился на Аспазии, происходившей из Милета... И даже дозволял ей вступать в философские споры наряду с мужами, что разгневало в конце концов афинян, — добавил грамматик Гавриил и поднял глаза.

Но воеводы уже не было рядом.

В тот день, веселый, каким его давно не видели, Кантемир появился во дворе и обменялся шутливыми замечаниями с дедом Трандафиром Дору. Самолично напоил драгоценного белого жеребца, на коем ему было суждено с победой въехать в молдавскую столицу, сел в седло и прогулялся верхом по московским улицам. После обеда князь играл на клавикорде и бубне...

Камерарий Антиох Химоний и дед Трандафир Дору потихоньку усмехались в усы.

С тех пор таинственные, чарующие огоньки глаз Елены неустанно преследовали Кантемира. Во время обеда, когда девушка подавала на стол, он бросил на нее украдкой один лишь взгляд — княжны и княжичи сидели рядом. Господину полагалось только бранить своих рабов и приказывать им. Но вечером, приоткрыв для этого дверь кабинета, он дождался момента, когда Елена, неся стопку белья, прошла в его спальню. Князь вошел следом.

За порогом на страже остался Иоанн Хрисавиди. Иоанн хорошо знал, что, раскрыв некстати единожды рот, он более его не откроет, так что тайны господина замыкались в нем навеки, как в могиле.

7

Жизнь неустанно и без разбору вписывает в летописи времен и великие, и малые дела людей. Дмитрий Кантемир, постоянно занятый своими, никому еще не известными текстами, казался увлеченным одними философскими раздумьями. Когда князь запирался в кабинете, в коридорах и во дворе воцарялась полная тишина. Ругань и споры затаивались за задворками дома, в каморках челяди или в погребах.

В груди Кантемира разыгрывались жаркие бури. Латинские буквы и слова, в которые они выстраивались, казались порой клубками змей, шевелившихся с яростью, порой же воскрешали перед ним величественные картины. Вот турки, по старой привычке, нарушают мир и