отнюдь не одобрил то, что было написано Высоцким для фильма «Морские ворота»: «Да он неправильно делает! Так песни писать нельзя! Он пытается зарифмовать сюжет, а сюжет в песнях необязателен, даже вредит!» Не нравилось Визбору и то, как решительно отмежевывался Высоцкий от «движения самодеятельной песни», об этом он говорил даже в некрологической публикации «Он не вернулся из боя», где, кстати, умершему был брошен явно несправедливый упрек в том, что в семидесятые годы его «искусство, предназначенное для отечественного уха, неожиданно приобрело валютное поблескивание» (имелись в виду пластинки, вышедшие за рубежом с записями в сопровождении профессиональных ансамблей).

Но житейские размолвки и сиюминутные разногласия быстро истаяли, ушли прочь. Два года спустя Юрий Визбор ведет разговор с Высоцким уже с точки зрения вечности:

Пишу тебе, Володя, с Садового кольца,

Где с неба льют раздробленные воды.

Все в мире ожидает законного конца,

И только не кончается погода.

А впрочем, бесконечны наветы и вранье,

И те, кому не выдал бог таланта,

Лишь в этом утверждают присутствие свое,

Пытаясь обкусать ступни гигантам.

Да черта ли в них проку! О чем-нибудь другом…

«Вот мельница — она уж развалилась…»

На Кудринской недавно такой ударил гром,

Что всё ГАИ тайком перекрестилось.

Все те же разговоры — почем и что иметь.

Из моды вышли «М» по кличке «Бонни».

Теперь никто не хочет хотя бы умереть

Лишь для того, чтоб вышел первый сборник.

«Хотя бы умереть» — отличная речевая находка, я бы сказал: это словосочетание построено «по-высоцки», с легким смысловым сдвигом. И важное напоминание потомкам: вот чем платили поэты в советские времена за выход первого стихотворного сборника. Вскоре, в 1984 году, и сам Визбор уйдет из жизни, так и не познав радость признания в качестве поэта. Только в 1986 году у него самого выйдет «первый сборник». И он уже видит, как они с Высоцким встретятся там:

Мы здесь поодиночке смотрелись в небеса,

Мы скоро соберемся воедино,

И наши в общем хоре сольются голоса,

И Млечный Путь задует в наши спины.

А где же наши беды? Остались мелюзгой

И слава, и вельможный гнев кого-то…

Откроет печку Гоголь чугунной кочергой,

И свет огня блеснет в пенсне Фагота.

Пока хватает силы смеяться над бедой,

Беспечней мы, чем в праздник эскимосы.

Как говорил однажды датчанин молодой:

Была, мол, не была, — а там посмотрим.

Все так же мир прекрасен, как рыженький пацан.

Все так же, извини, прекрасны розы.

Привет тебе, Володя, с Садового кольца,

Где льют дожди, похожие на слезы.

Эта песня-стихотворение трогает тонким балансом культурного пафоса и небрежной разговорности. Здесь упомянуты заветные для обоих поэтов ценности: пушкинская «Русалка», Гоголь, Булгаков, а знаменитое «Быть или не быть?», звучавшее из уст Высоцкого с таганской сцены, травестировано в народное «была не была» — и тем самым приручено, приближено к обыденности. И песня не стареет. Разговор на Садовом кольце продолжается, с нашим участием.

Прежде чем перейти к следующей «ноте» — необходимое пояснение. Все поэты, которых мы сейчас перечитываем, старше Высоцкого. Не говоря уже об Окуджаве, которого сам Высоцкий называл «духовным отцом», и Городницкий старше его на пять лет, и Визбор на четыре года. И хотя при совместных выступлениях они держались на равных, Высоцкий воспринимался поначалу как младший товарищ по искусству. То же с Андреем Вознесенским: когда двадцатитрехлетний Высоцкий еще сочинял свою дебютную «Татуировку» — у двадцативосьмилетнего Вознесенского уже вышли книжки «Мозаика» и «Парабола», его стихотворение «Гойя» уже успело сделаться легендарным. Поэтому, когда Вознесенский в июле 1980 года написал: «Меньшого потеряли брата — / Всенародного Володю», — в этом не было никакого высокомерия, тем более что самый высокий эпитет — «Всенародный» присвоен здесь только Высоцкому и никому более.

И еще Вознесенский здесь выступает защитником авторской песни как художественного явления, как неотъемлемой части русской поэзии. Он тонко обыгрывает слово «певец», которое во времена Жуковского и Пушкина было синонимом слова «поэт». Противопоставляет певцов (то есть всех истинных поэтов, независимо от формы их работы — стихотворной или песенной) писцам (то есть авторам официально-казенных и безжизненных виршей):

Писцы останутся писцами

В бумагах тленных и мелованных.

Певцы останутся певцами

В народном вздохе миллионном…

Время подтвердило правоту Вознесенского. Произведения таких певцов, как Окуджава, Высоцкий, Галич, стали неотъемлемой частью отечественной поэзии, а «писцы», авторы рифмованной советской макулатуры, издававшие роскошные фолианты на мелованной (то есть дорогой) бумаге, прочно забыты. Их весьма тленные книжные издания теперь даже в библиотеках не хранятся, их оттуда беспощадно списывают с целью дальнейшего уничтожения.

И Вознесенский как старший товарищ Высоцкого по поэзии в общем сыграл в его судьбе положительную роль. «Володя у меня многому научился», — сказал Вознесенский в 1988 году в неформальном разговоре с автором этой книги. И эти его слова не лишены основания. В дневнике Высоцкого 1975 года сохранилось стихотворение «Препинаний и букв чародей…», где шутливо обыгрывается стихотворение Вознесенского «Прощание с Политехническим» и притом с полной серьезностью сказано о его авторе:

Автогонщик, бурлак и ковбой,

Презирающий гладь плоскогорий,

В мир реальнейших фантасмагорий

Первым в связке ведешь за собой!

Усвоив многие приемы поэтической техники Вознесенского (развернутые метафоры, словесную игру, тяготение к звуковым повторам, метрическое разнообразие), Высоцкий достиг большей социальной остроты и философической свободы высказывания. Но было время, когда они шли «в связке», и тогда, в 1971 году, было написано одно из лучших произведений Вознесенского и одновременно одно из лучших стихотворений о Владимире Высоцком — «Реквием оптимистический». (О медицинском эпизоде, послужившем поводом для стихов, уже говорилось выше, в главе «Тридцать три».) Стихотворение даже было опубликовано в апрельском номере журнала «Дружба народов» за 1972 год под названием «Реквием оптимистический по Владимиру Семенову, шоферу и гитаристу» и с дальнейшей заменой в тексте «Высоцкого» на «Семенова». Для читателей этого журнала маскировка была достаточно прозрачной, к тому же на публичных выступлениях Вознесенского стихи звучали без купюр:

За упокой Высоцкого Владимира

коленопреклоненная Москва,

разгладивши битловки, заводила

его потусторонние слова.

Владимир умер в два часа.

И бездыханно

стояли полные глаза,

как два стакана.

А над губой росли усы

пустой утехой,

резинкой врезались трусы,

разит аптекой.