кашемировый платок, всматривалась в тихую вечереющую улицу, которую и улицей-то не назовешь: так, извилистая крутая и узкая тропинка.

Она ждала Зубаира, который что-то долго не возвращался со школьного собрания.

— Хатимат, Ханзадай, Марьям, Магомед! — выкрикнула она громко и зычно, как кричат все женщины аула, испокон веков привыкшие перекликаться друг с другом со своих плоских крыш.

Три сестры и брат тотчас прибежали на ее крик.

— Как у вас в школе дела? — спросила она, стараясь казаться суровой. — Только правду говорите.

— Нормально. Нормально. Нормально, — откликнулись трое. А Марьям опустила голову и стала ковырять пальцем штукатурку.

— Что, опять град над садом? — вздохнула Патимат. — Вай, вай, сколько раз обещала…

Но Патимат не удалось закончить свою воспитательную речь, а Марьям окончательно проковырять дырку в стене, потому что рывком распахнулись ворота, и хозяин дома Зубаир вошел во двор.

По тому, как распахнулись ворота, так что одна половина изо всей силы стукнулась о камень, который был специально подложен, чтобы ворота не раскрывались слишком широко, да по твердым и одновременно нервным шагам Зубаира Патимат сразу поняла, что он рассержен, и не на шутку. А виной тому — дети. И потому поспешила, обхватив детей руками, как курица крылом, протолкнуть их в самую дальнюю комнату, а самой усесться на молитвенный коврик.

Зубаир, размахивая палкой и бросая на Патимат гневные взгляды, ходил кругами по комнате, но не смел нарушить ее молитвы.

Однако каждое дело имеет свое начало и свой конец. Не всю же ночь молиться бедной Патимат. Не до утра же Зубаиру вышагивать по комнате да размахивать палкой.

Наконец Патимат поднялась с пола, сложила вчетверо коврик и бросила его на диван.

— Зубаир, — ласково обратилась она к мужу, — я сегодня приготовила хинкал из бобовой муки. Догадайся с чем? С вяленой колбасой. Такой запах… — и она выразительно втянула ноздрями воздух. — Наверное, очень вкусно.

Но на этот раз испытанный прием не возымел действия.

— У тебя всегда все вкусно! — пробурчал Зубаир.

Тогда Патимат решила подойти с другой стороны.

— Приходил Асадулаг, — как бы между прочим сообщила она, при этом проворно расставляя на столе тарелки и миски, — принес долг, — и она передала ему десять красных бумажек.

Лицо Зубаира смягчилось. И хотя это были его же деньги, которые он одалживал приятелю на время, теперь это выглядело так, как будто он, Зубаир, ни за что ни про что получил сто рублей. Как же можно не радоваться такой неожиданной удаче!

И Зубаир радовался, как ребенок, получивший подарок.

— Такому человеку одно удовольствие одалживать деньги, — проговорил он, сияя. — А вот Хасан Гаджи из Буцра, — при этом воспоминании на лицо Зубаира на мгновение легла тень, — так тот берет, словно из своей копилки, и возвращает, как в копилку, — по медяшкам. Ни за что больше не дам ему в долг.

Может быть, гроза так и прошла бы, не разразившись, если бы Патимат, обрадованная переменой в его настроении, не потеряла бдительность и не сказала совсем некстати:

— Как хорошо, что Асадулаг вернул долг вовремя. Детям как раз нужна на зиму обувь. А Магомеду хорошо бы купить новое пальто. Все-таки единственная шапка среди платков.

Упоминание о детях подействовало на Зубаира, как огонь на сухой хворост.

— К черту! — взвизгнул он. В минуты сильного гнева его бас почему-то переходил в визг. — Зачем мне нужны были эти дети! Все твои выдумки, — он встал так резко, что опрокинул стул. — Все твоя затея. На голове уже сугроб снега… Вот умру я, кому они будут нужны? На всей земле не найдешь второй такой женщины, которая бы, которая бы… — Зубаир стал заикаться от бешенства. — Мало тебе того, что переженила весь аул, так и до собственного мужа добралась. Нет, женить собственного мужа — это же надо додуматься… — и Зубаир неведомо кому потряс кулаками.

…В эту ночь Зубаир лег спать в проходной комнате. А Патимат, оставшись в спальне одна, предалась грустным воспоминаниям.

И думала она так: «Магомед Кади, только ты был моим настоящим мужем… Мое счастье кончилось в тот день, когда я похоронила тебя. Зачем я не умерла тогда? Как посмела нарушить свою клятву и снова выйти замуж? И чего я ждала от брака с человеком, который, можно сказать, годится мне в сыновья? Ни стыда у меня, ни совести… А теперь еще жду от жизни чего-то хорошего, словно я заслужила это хорошее…»

Однако справедливость требует сказать, что Патимат и Зубаир, несмотря на большую разницу в возрасте, жили душа в душу. Если первое время в ауле мужчины открыто жалели Зубаира, а женщины завидовали Патимат, заполучившей молодого мужа, то вскоре и мужчины стали ставить Патимат в пример своим женам. И действительно, она настолько любила Зубаира и так заботилась о нем, что холодными зимними вечерами первая ложилась в постель, согревая ее.

С годами они как бы сравнялись в возрасте. И только одно мучило Патимат: это то, что у них не было детей. «Я вышла за него совсем молодого, привязала его к себе своей заботой, опутала сетями ласки, — упрекала она себя. — Пока я жива, он не чувствует себя одиноким. А умру я — кто о нем позаботится?» И вот в одну из таких ночей, когда, глядя на мирно спящего Зубаира, Патимат по-матерински терзалась беспокойством о его судьбе, ей пришла в голову мысль женить его на молодой женщине. Сначала она сама ужаснулась этой мысли и даже испугалась, не сошла ли она с ума. Но проходили дни, и мысль, казавшаяся столь уродливой, уже не поражала своей нелепостью. Однако, сколько бы Патимат ни перебирала в уме женщин аула, ни одной из них она не могла уступить Зубаира, потому что ни одна не казалась ей достойной его.

Может быть, так и прошла бы их жизнь в согласии, так и не решилась бы Патимат привести в исполнение свой дерзновенный план, если бы не война.

Конечно, Зубаир, как и все мужчины аула, ушел на фронт. А Патимат на время стала председателем колхоза. И нужно сказать, что должность эта очень подходила ее широкой деятельной натуре, а конь, на котором она с утра объезжала свое хозяйство, — ее стройной фигуре.

Чем дольше длилась война, тем больше горя приносила она аулу. Патимат едва успевала навещать семьи погибших. Поскольку в ауле все так или иначе связаны родством, она стала носить траур. Она видела, как, обнимая своих малолетних сыновей, причитали вдовы:

…И грех мне плакать по твоему погибшему отцу,

Потому что