— А теперь?.. — с трудом спросил он.

— Теперь она, видимо, решила, что с этого тела довольно. Или с этого духа… Янона ведь не уничтожила и не вытеснила душу Алекзайн из тела. Они обе всё это время были внутри. Я даже представить себе не могу, каково это — делить свою голову с богиней… с Неистовой дочерью Молога. Она очень редко пыталась забраться в мою, едва касалась меня, и всякий раз я едва не сходил с ума. Я сходил с ума… Адриан, я был безумцем, законченным безумцем, когда сделал всё, что сделал. Но Алекзайн была гораздо безумнее, потому что нельзя сто лет делить себя с Яноной и не сойти с ума.

— Откуда ты знаешь всё это?

— Она мне сказала. Пока ещё могла говорить. Она всё помнит. Всё, что делала — и что Янона делала с помощью её тела. Ей… ей стыдно, Адриан. Она просила, если я когда-нибудь встречу тебя, попросить у тебя за неё прощения.

— За что? — Эд снова протянул руку и коснулся пальцами стены. Глупый жест, привычка, а не необходимость. — Это не её вина. Всё, что делала… эта… богиня… всё это была её воля.

— И ты эту волю выполнял. И до сих пор выполняешь. Я прав?

— Да. — Не было смысла отрицать. — Выполняю и выполнял. И выполню.

— Жизнь тебя ничему не научила, — с отвращением сказал Том.

— Ты ошибаешься. Просто я учился тому, чему она хотела меня научить. Чтобы я выполнил свой долг.

— Какой долг, Адриан? Янона безумна. Всё, к чему она прикасается, она заражает безумием. Алекзу… тебя, и меня…

— Так удобно верить в это, — резко сказал Эд. — Удобно, верно, Тобиас Одвелл? Или Томас Лурк — кто ты там теперь? Ты называешь себя безумцем и всё, что делал, а ещё хуже — то, чего не сделал, списываешь на безумие. Но ты не безумен, ты в ответе, за сделанное и не сделанное, так же, как и я.

— Ты прав, — тихо сказал Том. — Ты всегда был прав. А я всегда трусил. Я…

— Это то же самое оправдание, — отрезал Эд. — Трусость, безумие, слабость — не важно. Всё — лишь бы повод отбрехаться от твоего бремени. И как тебе, легче жить, веря в это? Вправду ли легче?

— А тебе, вижу, нравится то, чем она тебя сделала. Ну и как, Адриан Эвентри, многого ты достиг? Изменил мироздание? Спас мир? Или ты только на середине пути?

В голосе Тома звучала насмешка — но слишком явно сквозь неё пробивалось плохо скрываемое замешательство. Эд ощутил острый приступ вины — за то, что пришёл сюда, разбередив его раны, и за то, что Том говорил правду.

— Да. Я на середине пути. И да, Том, мне это нравится… если бы не нравилось, я бы тоже обезумел, или притворился, что верю в своё безумие, — так, как ты.

— Настоящий безумец себя таковым никогда не признает.

— О, в самом деле? Тогда это означает, что ты в здравом уме. А я, может быть, нет, но, увы, я не могу позволить себе роскоши в это поверить.

Том тихо засмеялся, одновременно и с грустью, и с облегчением.

— А всё-таки она не ошиблась в тебе. Ты сильнее меня… мальчик.

— Да. Давай, насмехайся. Я был глупым мальчишкой и остался им, знаю. Я не особенно задумываюсь, что делаю. Может, именно поэтому Отвечающий — всегда мальчишка.

Смех Тома оборвался.

— Что, уже появился новый?

В его устах это звучало так… буднично. Так закономерно.

— Именно об этом я и собирался спросить у Алекзайн, — бросил Эд, тщетно пытаясь скрыть досаду. — Она послала ко мне какую-то девицу, бродяжку роолло, и с ней передала мне эту прекрасную новость. И, проклятье, я знаю, что она не солгала! Я чувствую это, чувствую его! Он…

— Погоди, — осадил его Том. Эд умолк, ещё больше раздосадованный тем, что его перебили, — ему так хотелось наконец выплеснуть все свои тревоги человеку, которому не надо было объяснять их непростую суть. — Когда это случилось? Когда ты встретил эту девицу?

— Два месяца назад в Сотелсхейме. Она…

— Это невозможно, Адриан. Янона покинула Алекзайн двенадцать лет назад. Как я понимаю, все эти годы ты был предоставлен самому себе — она действительно очень в тебя поверила… Но кем бы она ни пришла к тебе снова — это не Алекзайн.

Тёмные полные губы… блестящие глаза, волосы, заплетённые в косы, пыль на подоле, месившем грязь на всех дорогах мира… «Роолло забирает то, что хочет забрать, роолло крадёт песню и оставляет её себе». И тихое, тёплое «Теперь можно» у самых губ.

Янона Неистовая хотела взять себе своего Отвечающего, своего мученика — и взяла. Много раньше, чем он это понял.

— Ты прав, — сказал Эд. — Том, ты прав… я такой дурак.

— Ты не дурак, Адриан, — сказал Тобиас Одвелл мягко. — Я давно тебе говорил: не будь к себе чересчур суров, помнишь? Просто ты не принадлежишь самому себе. И никогда не принадлежал. Так же, как я. Я зову это безумием, а ты зови как хочешь.

«Нет, нет… Неправильно, всё не так! Это был мой выбор. Ты же сам говорил мне, Том: сделай выбор и держи за него ответ… я так и старался делать всю свою жизнь! И теперь ты, ты сам говоришь мне, что это был всего лишь мираж… что выбора не было с самого начала ни у кого из нас…

Так легко в это поверить — и отдаться течению божьего дыхания, отдаться Её рукам… и снять с себя тяжесть ответственности, потому что не моя вина — но Её воля…»

— Почему она не умирает?

— Как она может умереть, Адриан? Она ведь богиня…

— Нет! Я про Алекзайн. Почему она так страдает и… не может умереть?

Том сжал губы. Эд внезапно понял, что не следовало задавать этот вопрос, что он не хочет слышать ответ.

— Не надо, — быстро сказал он, — не отвечай…

— Я же сказал тебе: Янона безумна, — вот и всё, что ответил Том, и Эд застонал от отчаяния, от ужаса, от муки — за Алекзайн, за Тома и за себя, оттого, что был связан с богиней, которая способна на такое…

Способна любить своих несмышлёных детей-человеков так сильно, что всегда возвращает им отнятое. Сто лет жизни она забрала у девы по имени Алекзайн — и вернула их ей, когда перестала в ней нуждаться. Не отняла жизнь, но только позаимствовала её. И теперь вернула обратно. Каждый год, день и час.

«Что она отняла у меня? — подумал Эд. — И каким вернёт?»

Ну что же ты, Адриан — ведь ответ тебе уже известен. Она отняла у тебя твой клан. Твою семью. Твоих братьев. И возвращает теперь, разве ты ещё не заметил? Она вернула тебе даже Анастаса — в глазах Бертрана, ослепших от ненависти, и в глазах вашей матери, ослепших от горя…

Эд Эфрин, человек без имени, человек с жизнью, вывернутой наизнанку, опустился на корточки и закрыл лицо руками. Так он сидел долго, жмурясь, стискивая зубы до боли в скулах, давя в себе дикий, звериный крик — единственное, чем он мог бы выразить эту муку. Потом он встал. Он сделал свой выбор много лет назад и держал за него ответ.