звери и всякая мелкая живая тварь вновь прикасались к земле поймы. Молога и Шексна возвращались в свои обычные русла.

После весеннего паводка пойменскую землю тонким одеялом сплошь покрывала серая пленка наносного ила и водяной плесени. В земле, получившей столь царское удобрение, начиналось великое брожение, дающее питательную закваску для всего живого. Неисчислимые армады бактерий и полчища насекомых делали своё полезное для растительного и животного мира дело.

Через несколько суток после спада воды пойменский лес начинал одеваться в листву. Из земли не по дням, а по часам проклевывалась кверху густая и сочная трава. Растения оживали все разом: до отказа насыщенная влагой земля вдоволь поила их молоком весны. Зверьё и пернатые деятельно готовились к работе по продолжению потомства. Куковали кукушки, разливали трели жаворонки, продолжали петь тетерева, ухать филины, скрипеть дергачи, оглушали трелями соловьи. Разгул радости и веселья в разнопородном птичьем царстве был велик, их несмолкаемые голоса сливались в единый сводный оглушительный хор.

Междуречье было излюбленным местом весенне-летней жизни соловьев. В утренние и вечерние зори второй половины мая — начала июня звонкие соловьиные трели забивали пение всех других птиц. По количеству соловьёв с Молого-Шекснинской поймой не мог сравниться никакой другой угол Ярославской земли да, наверное, и всего русского северо-запада. Здесь они размножались и вырастали в огромных количествах. А когда летнее тепло сменялось осенней прохладой и приходило время покидать гостеприимную родину, соловьи делали это с большой неохотой.

Волшебной музыкой разносилось соловьиное щёлканье над Мологой. Особенно много соловьёв было возле рек и озёр, в тех местах, где серебристые и красноталовые ивы плакуче свешивали свои гривы к воде.

Природным соловьиным питомником считался Борисоглебский остров на Мологе.

Наш Ножевской хутор находился как раз рядом с островом — на левом берегу реки. Бывало, взрослые раскроют окна, чтобы были лучше слышны соловьиные трели — они убаюкивали детей лучше любых сказок и колыбельных песен. Умаявшиеся за день на полевых работах мужики и бабы засыпали под вечерние песни соловьёв, едва коснувшись постели. Да и пахать землю, сеять хлеб пойменских крестьян будили до солнышка чаще дикие соловьи, чем домашние петухи.

Утиное царство

В Молого-Шекснинской пойме было много болот и озёр. По берегам они зарастали высоким хвощом, осокой, всяким разнотравьем. Шагни, бывало, в болотно-озёрную траву: и два шага не ступишь, чтобы с головой не скрыться в тех зарослях. По краям болотин и озёр большими колониями росли ягели и иван-чай, осока и водолюбивый пырей у кромок. Вымахивали они больше сажени в вышину, росли густо и плотно — так, что с краёв, со стороны воды, казались непроницаемой зелёной стеной. В летние месяцы белые лилии, раскрыв бутоны, словно выводки птенцов-лебедей, плавали на болотной воде. Рядом с белоснежными цветками то тут, то там покоились на глади воды их тёмно-зелёные листья величиной с хорошую сковороду. В июне у озёр, в порослях осинника, стоял тонкий аромат ландышей. Жёлто-зелёные папоротники шириной в три-четыре мужских ладони, как павлиньи хвосты, торчали в ольшанике.

В озёрах и на болотах издревле водились утки. Весной, в пору утиного гнездования, на утренних и вечерних зорях кряковые селезни летали, как бешеные. С приглушённым шипением они отыскивали супружниц-напарниц. После брачной церемонии утки-кряквы больше не отвечали на зов селезней. Усевшись на устроенные в лесных чащобах, близ озёр, гнёзда, они заботливо следили лишь за своим будущим потомством.

После большой воды кто-нибудь из местных охотников обязательно строил возле лесной заводи шалаш из хвороста. Потом, прихватив свою дворовую утку-крякву, приходил на облюбованное место, опускал птицу на воду, предварительно привязав к её лапе длинный шнурок. Закрепит конец шнурка в шалаше и сидит — ждёт. Проходили какие-нибудь считанные минуты, и на зов домашней утки прилетал дикий селезень. Он садился поодаль от неё, озирался по сторонам и, не обнаружив ничего подозрительного, подплывал к ней поближе. Охотник тут как тут: высунул из шалаша свой шомпольный дробовик и… ба-бах по селезню, да мимо! Недостаточно опытному охотнику редко удавалось подстрелить умного селезня, тот часто успевал улетать. Но малость погодя к дворовой утке подлетал другой селезень. Большое терпение надобно при охоте.

Бывало, к примеру, так. Услышав крик дворовой утки, летит к ней бывалый селезень. Разгоряченный свадебными приключениями, он с лёту подсаживается близёхонько к утке, быстренько успевает по-селезиному облобызать её и тут же, моментом, поднялся в воздух и улетел, нет его. Неопытный охотник из шалаша только поглядывает, как дикий селезень и его дворовая утка занимаются любовью, а стрелять в это время не решается: можно попасть в свою утку, а по селезню промазать.

Но тогдашний охотник не очень-то досадовал на такое безнаказанное поведение селезня с его уткой: пусть себе целуются. Охотник знал: не убил этого селезня, немного погодя к шалашу прилетит другой; лишь бы не подкачала его утка, почаще бы подавала голос. Так что после водополицы даже не ахти какие охотники из своих шомпольных и берданочных дробовиков застреливали по нескольку диких селезней за одну утреннюю или вечернюю зорю.

Во время утиных свадеб дикие утки нередко наведывались в деревни и подсаживались к дворовым уткам. Они заставали их либо плавающими в воде, либо подминали где-нибудь у самых строений, когда те чинно прохаживались, занятые своими делами.

Диких утиных выводков в наших местах было настолько много, что они нередко появлялись даже в маленьких болотцах вблизи самих деревень. Такое небольшое болотце было в двух сотнях саженей от нашего Ножевского хутора. В том болотце, обросшем по краям кустарником и высоченной осокой, почти ежегодно в начале лета появлялся кряковый выводок штук в восемьдесят пухленьких жёлтеньких утят. Люди их не трогали. Птицы спокойно росли, и лишь в середине лета мамаша-утка уводила своих питомцев из болотца в более подходящее место.

В жаркие дни лета утки прятались в заросли осоки и хвоща. Эти травы на мелких местах озёр и болот росли густо и к середине водоёмов выдавались длинными мысами, словно вбитые от берегов в воду клинья. Пойдёшь, бывало, по тому травянистому мысу в