лаптях, а вода под ногами: хлюп, хлюп — булькала, как в ушате от ударов черпака. Шагаешь, а впереди ничего не видно — одна высоченная трава перед самым носом да кусочек неба над головой. Пробираться сквозь те болотные да озёрные травянистые заросли было непросто: надо было сомкнуть ладони, протянуть обе руки вперёд и этим клином, словно веслом, разгребать осоку и хвощ направо и налево. По той болотной траве человек, бывало, еле двигался.

Пробираешься так, а утки почти из-под самых ног: фн-р-р, фн-р-р, фн-р-р — выпархивают с шумом, чтобы опять сесть где-то неподалёку. Остановишься в тех травянистых джунглях, прислушаешься. На полсажени выше головы ветерок качает верхушки осоки, похожие на копья, и острые концы хвоща-долгуна, торчащие кругом, словно пики. Дунет ветер — послышится шелест другой травы-болотницы. А то вдруг в стороне, совсем рядом, раздадутся тихие щелчки, что-то забулькает, потом зажурчит ручейком и послышится приглушённое и часто: ква-ква, кив-кив… Это прямо возле человека смиренно отдыхают ленивые, сытые кряковые утки: в таких зарослях утки не видят человека, и он не видит уток.

Но если выбраться к границе воды и посмотреть в просветы между стеблей хвоща и осоки, можно вдоволь налюбоваться на уток. Так, затаив дыхание, и замираешь от удивления: на светлых пятнах воды, на плешинах зелёных покрывал частого лопушника и травы-ряски, меньше чем в пятке саженей от тебя невозмутимо сидят серые кряквы. Некоторые, вобрав шеи и положив на грудь широкие клювы, словно оцепенели; другие, удлиннив шеи и упирая носы впереди себя, причмокивая, щёлкают по болотному лопушнику — кормятся, лениво, как бы через силу. Стоишь в раздумье и не знаешь, что делать: то ли стрельнуть, то ли вспугнуть, то ли погодить и полюбоваться. Решишь: «А дай-ка стрельну. Хоть вон в тех трёх, что сошлись вместе». В такие моменты можно убить одним выстрелом пару, а то и сразу трёх болотных птиц. Десятки уток поднимает один такой выстрел со всей озёрной округи. Они в панике, не понимают, что случилось, кто нарушил их покой и смиренную охоту за пищей? Но вскоре, успокоившись, приходят в себя и вновь садятся блаженствовать в полудреме.

В конце августа и в сентябре на избранных утиным племенем озёрах птиц собиралось видимо-невидимо — огромное утиное царство. Днём и ночью, утром и вечером слышались гортанные звуки кряковых писковатых чирков и нырков, торжественно-тягучие, похожие на лошадиное ржание, песни длинношеих гагар. Заберёшься, бывало, на бойком утином месте в какой-нибудь прибрежный куст, посидишь немного не шевелясь и глядя сквозь заросли: подплывают почти к самому кусту с десяток, а то и больше, старых и молодых крякв; среди них, чопорно важничая, пасутся два-три сизокрылых селезня. Тёплая болотная сырость стоит над озером, вокруг — тишина. Птицы спокойно плавают, не подозревая, что за ними следят. Плоскими клювами кряквы щиплют болотную ряску, покрывающую жёлто-зелёной плёнкой воду у берегов. Крикни в кусту или ненароком покашляй — утки не улетают, а лишь, услышав звук, перекликаются друг с другом на своём утином наречии. Только некоторые из них, те, что, вероятно, постарше, поднимут головы, повертят ими по сторонам и, не найдя ничего подозрительного, снова принимаются за кормёжку.

В конце октября наступала пора отлёта уток в тёплые края. Они собирались в огромные стаи. В утренние и вечерние зори, а нередко и в середине дня утиный гомон с болот и озёр был слышен по ветру не на одну версту. Взмахивая крыльями, едва поднимая над водой раскормленные за лето тела, утки орали во все глотки, ныряли и плескались в воде, шлёпали по ней крыльями. Они устраивали промеж собой потешные бега по воде — то ли соревновались, то ли радовались приволью жизни.

Большинство озёр и болот поймы были мелководны и окружены лесом. С ранней весны после водополицы они хорошо прогревались солнцем. А это создавало идеальные условия для зарождения и обитания в них неисчислимого множества рачков, пиявок, гусениц и других насекомых. Манило к себе утиное царство и наличие густой болотной растительности, где можно было в изобилии найти пищу и укрытие от опасности. Поэтому у междуреченских уток было богатое природное меню — выбор на любой вкус. Такого райского уголка, каким было для уток Молого-Шекснинское междуречье, теперь не найти во всём русском северо-западе. Что и говорить — раздольно, спокойно жили дикие мологские утки.

Местных охотников утки не боялись. Да их по деревням поймы и было-то мало. И какие же это охотники, если, например, в конце 30-х годов на всю деревню Новинка-Скородумово, что стояла вблизи села Борисоглеба, насчитывалось около пятидесяти дворов и на всё только два ружья — у Мишки-«говорёнка», отец которого был полесовщиком, да у Лёхи Демина — этот жил в своей избе, как выхухоль в норе, а заржавленный дробовик-шомполку держал не на видном месте, а где-то в мучном амбаре. Вот разве что Иван Васильевич Трошин — совхозный счетовод из села Борисоглеба. Этот, пожалуй, из всех охотников среднего течения Мологи заметно выделялся, славился на всю округу. Да и он выходил на уток не больше десятка раз за всю весну и осень. Весной ходил за дикими селезнями, а осенью — только за кряковыми. Других пород Иван Трошин не стрелял.

Правда, в иные годы изредка приезжали поохотиться в наши утиные места горожане из Мологи, Рыбинска, а случалось — даже из Москвы и Ленинграда. Но они прибывали в основном для забавы, время проводили по большей части в отдыхе, чем за охотой, устраивали пикники и удивлялись прелестям пойменских мест, непуганому обилию дикой живности.

Я хорошо помню, как в начале 30-х годов, уже под осень, к нам на Ножевский хутор приехали два охотника из Ленинграда. Несколько дней гости жили в доме моего дедушки Фёдора Лобанова. Помню, один из них дал мне железную коробочку светленьких конфеток — монпансье.

Так вот. Те два охотника один раз притащили уток с Подъягодного озера. Они наложили их на дедушкином крыльце, словно копну сена. Вот сколько было дичи!

В некоторые годы под осень приезжие охотники, жившие тогда на Ножевском хуторе по нескольку дней, выйдут, бывало, либо к Дубному, либо к Подъягодному озёрам (до них от хутора чуть побольше версты), походят, посидят у тех озёр одну утреннюю зорю