Нет, жалобы МЦ на непонятость все-таки беспочвенны. Мало того что состав ее сторонников пополняется, можно зафиксировать редкий феномен — возникновение цветаеведения при живой Цветаевой. Это примета эпохи — серьезная филологичность текущей литературной критики. И что важно — по обе стороны государственной границы. Двадцатитрехлетнего Познера МЦ пригласила произнести вступительное слово на своем вечере, хотя книги его не прочла. Он не пришел. На обсуждении 4 апреля его книги в «Кочевье» и в печати (Воля России. 1929. № 4) на него обрушился Гайто Газданов, против которого выступила МЦ. Она написала Познеру: «Когда-нибудь, когда мне будет всё — всё равно, и я всем, я сама нападу на себя, разберу все свои вещи, укажу и докажу все свои промахи, сделки, немощи, которые — все — знаю только я одна. Дорог укор — в упор».

От анализа — на полном основании — освобождают себя по преимуществу поэты. Особенно когда поэт — приходит, заявляя прежде всего о себе. С учетом событий внутри евразийства, в частности — всяческого соперничества между Парижем и Прагой, ничего удивительного нет в утверждениях набирающего имя В. Сирина (Набокова) на страницах берлинского «Руля» (1929. № 2567. 8 мая), рецензирующего второй номер журнала «Воля России»:

Далее — статья «Несколько писем Райнер Мария Рильке» Марины Цветаевой и ее же переводы из этих писем. Статьи я не понял, да и, кажется, понимать ее не нужно: М. Цветаева пишет для себя, а не для читателя, и не нам разбираться в ее темной нелепой прозе. В переводах, к сожаленью, тоже чувствуется ее слог. Есть и такие забавные предложенья: «вот строфы, сложенные для вас в субботу, гуляя по восхитительной аллее Холлингского замка». Совершенно не понятно, почему, кроме отрывков из писем Рильке, приведено еще некое письмо, о котором так говорит французский писатель Е. Жалу (автор книжки о Рильке): «Несколько дней спустя после смерти Райнер-Мариа я получил следующее письмо, подписанное просто «Неизвестная». Даю его, не изменив ни слова. Это такое человеческое, такое голое свидетельство…» и т. д. Увы! не «голое свидетельство», а махровая пошлость. В нем «незнакомка» очень пространно и слащаво повествует, как, при ней, Рильке дал парижской нищей красную розу вместо денег и как эта нищая схватила его руку и поцеловала ее и «в тот день уже больше не просила». Письмо настолько безвкусно, случай, в нем изложенный, настолько в стиле тех напыщенных писателей, к типу которых принадлежит сам Жалу, что хочется, из уваженья к Рильке, сомневаться в истинности всего происшествия.

«Руль» 16 июня 1929 года перепечатал из «Красной нивы» (№ 5) акростих Пастернака — «Мгновенный снег, когда булыжник узрен…» и посвященное МЦ стихотворение «Ты вправе, вывернув карман…». Вскоре вышла книжка Пастернака «Избранные стихи», Пастернак переписал в книжку акростих и послал МЦ (первые буквы строк выделены мной. — И. Ф.):

Этим летом, 1929 года, МЦ с мужем никуда из-за безденежья не едут. Никто не приглашает. МЦ в июле сетует Гронскому: «Гончарова на Средиземном море. (А я в Медоне)». Удается отправить в Бретань только Алю, которую пригласили на море друзья эфроновской семьи Лебедевы. Владимир Иванович Лебедев — соредактор «Воли России», эсер; его жена Маргарита Николаевна, урожденная баронесса Спенглер, — врач, тоже эсер; их дочь Ирина — подружка Али. Лебедевы жили на тихой улочке Данфер-Рошро, вытекавшей из толчеи бульваров Распай и Монпарнас и вливавшейся в сутолоку бульвара Сен-Мишель. Когда МЦ однажды спросили, какое место в Париже любит она больше всего, она назвала именно эту невзрачную улочку: «За тишину и за Лебедевых».

Аля — в Бретань, Сергей Яковлевич — в Брюссель, по евразийским делам. 12 августа МЦ сообщает Гронскому: «Аля уехала в Бретань, в старинный городок, где Мария Стюарт ждала жениха-дофина[193]. С Я в Бельгии, уехали в один день и час… От Али блаженные письма: все в национальных костюмах, старый город, (молодые годы!) и постель без блох. (У нас засилье вроде прошлогоднего, С Я с Алей, собственно — сбежали, мы с Муром отдуваемся)».

Блаженные письма бывают и у самой МЦ. В душном августе она пишет Тесковой: «А знаете заветную мечту «парижанки»? — Овчина. Честное слово. Сплю и вижу во сне». Удивительна не прихоть МЦ, а реакция Тесковой: она теребит критика Альфреда Бема и его жену на предмет изыскания шубы в… Прикарпатской Руси. Но овчины нет и не будет, МЦ остаются быт, работа и всяческое чтение. В частности: «Прочла совершенно изумительные мемуары Витте[194] — 2 огромных тома. Советую (Гронскому. — И. Ф.). Обвинительный приговор рукой верноподданного. Гениальный деятель».

МЦ переговорила с Марком Слонимом относительно публикации «Перекопа» в «Воле России», сошлись на том, что «пускай полежит»: МЦ и сама называла эту вещь «белогвардейской».

МЦ прекрасно знала настроения евразийцев, новые взгляды мужа. Писание поэмы о Перекопе похоже на домашнюю ссору: сделаю, и всё тут, тебя, дурака, прославлю. Вещь написана от первого лица, и с самого начала говорится о личном:

Но поэма была явным анахронизмом и пошла по накатанной колее, с клише почти десятилетней давности:

Это строки из главы «Сирень», аккуратно традиционной по исполнению и сюжету. Поручик, отправившись в село за провиантом, за неимением оного получает от поселянки — куст сирени.