Но Леля сейчас была далеко, а к Эдисону — слишком близко. Да нет, не на сторону брата она — на сторону все той же общей жизни Камлаева и Нины встанет, не захочет поверить, что теперь они врозь.

На следующее утро вдруг так опять скрутило, что хорошо, что дело было в ванной, раковина рядом, пришлось вцепиться в кромку обеими руками. И вывернуло. Что это? Откуда? Зачем? Почему? Сто лет такого не было. И легче не становится, пройдет и вдруг опять. Уже не до шуточек. Про абстиненцию, зависимость от Эдисона и так далее. Бог знает что такое. И так это похоже было… дура, ты кем становишься? Шизофреничкой? Ты будто тот дебил в трамвае, помнишь, несчастный, обделенный в глазах всех пассажиров, сам для себя, в своем отъединенном зачаточном сознании командующий «ключ на старт» и превращающий трамвай в ракету, в вертолет — брызжет слюной, урчит, курлычет, трясет огромной головой, вращает жалкими глазищами, пустым белком глядящими вовне, ведет свою чудо-машину, и лопастями хлопает над непомерной бедной головой геликоптер. Что ты такое там почуяла?

Настолько крепко мысль ее застряла на врачебном приговоре, проштемпелеванном гербами крупнейших клиник и непререкаемых авторитетов, настолько хорошо ей объяснили все профессора насчет недостаточности, что ничего уже пошевелиться не могло под спудом безжалостного знания.

Прошли те времена, когда она была готова принимать за колокольный звон ничтожную задержку, малейший признак, прошли те времена, когда страдала от силы своего внушения и каждый день ее почти что ритуально начинался с убеждения себя, что вот сегодня невесть какая уже по счету яйцеклетка останется живой, дождется… Нет, прекратила этой дурью маяться, жить этим представлением, что многократные повторы одних и тех же жалких, бедных слов о самом важном, чаемом ей в самом деле принесут, помогут, немое говорение перейдет в материальную неодолимую всепобеждающую силу, которая пробьет «жестокую действительность», уже сказавшую, что рыбы скорее запоют, нежели безнадежная пустая пациентка понесет.

Да и откуда, Господи, откуда? Когда они последний раз с Камлаевым?.. ах, вот когда они последний раз с Камлаевым… не смей считать дни, идиотка, забудь, заткните ей рот кто-нибудь с ее полоумным «все сходится»… да, та последняя его потуга залюбить, зацеловать — конвульсии, не помогло, вслед за иллюзией сращенности мгновенно накатило опустошающее чувство расстояния, которое не делось никуда — только убийственно, погано возросло, уже непобедимое телесной близостью, хоть ты на что ее помножь — на жалость, на отчаяние… да и зачем теперь об этом?.. Да что ж ты дура-то такая? Давай тогда набросься на селедку с огурцами, давай тогда себе придумай следствие и выведи его из нереальной, несуществующей причины: пусть ветер дует, потому что деревья качаются. Давай съезжай с катушек в одиночку, и щупай грудь, и слушай свой живот, вон можешь в консультацию помчаться — себя показать и людей насмешить, а то им скучно там: идут все сплошь психически здоровые, а тут такой концерт, сеанс самовнушения, огнепоклонница, дикарка, которая живет в святом, неколебимом убеждении, что надо только щелкой прижаться к волшебному дуплу, вдохнуть и не дышать — готово, одевайся.

Не говоря ни слова матери — зачем пугать? Зачем кричать «Волк! Волк!»? — она поехала к Татьяне в клинику все рассказать и показаться: так чувствует себя, наверное, рыба, которая не знает, что с ней будет — отпустят сейчас в родную стихию или, схватив привычной крепкой резиновой рукой, сломают тесаком хребет. «Ну что же ты как девочка пятнадцатилетняя? «Что это»? То это! Когда ты со своим была в последний раз? Да и чего мы будем сейчас с тобой гадать? Прямо сейчас пойдем и все узнаем точно».

Впилась, пила с немолодого жесткого, спокойно-вердого лица заслуженной врачихи, которое пугающе не выражало ничего, кроме великой будничной привычки прикасаться изо дня в день к упругим или вялым женским складкам, к синюшным или розоватым слизистым и безошибочной ощупью определять срок счастья или меру горя дочерей человеческих.

«Вы только не спешите радоваться, Нина Александровна, как будто это уже все… попробуйте меня сейчас внимательно дослушать: беременность вам предстоит, вы сами должны прекрасно понимать, весьма и весьма непростая…»

Она уже не слышала, конечно, больше ничего: будто вся та вода, что рыба должна пропустить сквозь жабры за жизнь, горячий, рвущий ток любви и боли омыл, промыл немую душу — освобождением, дарованием, родная вольная стихия взяла к себе, изнеживая жутко и в то же время исполняя ясной силы совершенного и непрерывного повиновения тому, кто в ней противоправно, высшей правдой, божественным соизволением возник… вот истина была, которую никто не свергнет, — что не одна теперь и никогда одна не будет: как вот она по-матерински отвечает каждое мгновение за эту виноградину, горошину внутри, так и за нею каждое мгновение по-матерински кто-то сверху следит и бережет… вот эта сила, благодать, в которую она, как в шар, в утробу из голубого воздуха и солнечного света надежно навсегда заключена.

«Я не хочу пугать вас, Нина, но трудности с вынашиванием будут. Вы в коноваловском все это время наблюдались, там вас вели, смотрю», — листала врач страницы ее истории болезни и понимающе потряхивала головой.

Да нет, не там, а ТАМ ее вели! — хотелось ей сказать уже с какой-то самодовольно-горделивой, торжествующей улыбкой, с вот «нате — получите!» всем тем, кто говорил, что невозможно, гонял ее из Вены в Тель-Авив, из Тель-Авива в Берн, из Берна под крыло тому, кто состоит из звезд и облаков, ибо нельзя увидеть нам того лица.

«Вот и езжайте в коноваловский теперь — врачи там замечательные, лучшие, да вы и сами знаете, что если есть возможность при вашем состоянии здоровья, то лучше к ним, туда, как раз когда такой нелегкий случай, как у вас», — сказала врач с каким-то непонятным удовлетворением.

«А что со мной сейчас такого?» — с какой-то детской запальчивостью даже воскликнула она, будто теперь, когда дано, даровано, уже не может быть с ней ничего худого.

«Послушай меня, девочка, ты что, от счастья понимания лишилась? У тебя изначально была серьезная, ты вспомни на минуту, патология, которая тебе мешала забеременеть. И что же ты считаешь, что сейчас должно все заработать, как часы? Так не бывает. Наоборот, сейчас твой организм начнет отчаянно сопротивляться… да, да, наоборот, все сделает, чтобы не дать нормально развиваться плоду… он у тебя не хочет, организм, он не готов, может не справиться… То, то я говорю. Что есть. Свои законы у природы, и с точки зрения природы твоя беременность — ошибка, да, ошибка, и природа все сделает, чтобы эту ошибку исправить, да, так, увы, без всяких с тобой наших «хочу» и «не хочу», — прошелестела, прошипела, показалось, с каким-то даже наслаждением — подобострастно будто присоединившись к безличной темной силе, чья вековечная подспудная давильня определяет логику любой из наших жизней, развитие и рост детеныша в утробе; холодно-точные и низко-мелочные, будто программы бухучета, вот эти механизмы регуляции заставят расплатиться каждого в свой срок сполна по ДНК-кредитам, тарифам гормональной терапии, завышенным бездумно показателям врожденных патологий, бесплодия и смертности.