На следующий день был вынос тела и пронесение его по городу на вокзал. Кортеж тщательно охранялся войсками и полицией. Народу на улицах было много, но преимущественно зевак; никаких выпадов не было.

Следствие не привело к задержанию убийц, преступление осталось не наказанным.

Новый экзарх

На этот раз ставка на автокефалию была бита. Новый экзарх должен был быть назначенным, а не избранным.

В подыскании нового экзарха проявила большую инициативу и деятельность чета Воронцовых-Дашковых. Они выбрали архиепископа Иннокентия, бывшего владыкой в районе их имения, где они проводили свой летний отдых, в Новотемникове, Тамбовской губернии. Их избранник выдвинулся, заведуя всеми торжествами, связанными с состоявшимся незадолго перед этим открытием мощей Серафима Саровского[542].

Весной 1910 года состоялся торжественный въезд нового экзарха Грузии[543].

Грузинское духовенство все сплошь отказалось принимать участие во встрече нового главы церкви. На секретном совещании представителей этого духовенства было постановлено разрешить участвовать в богослужении только клиру кафедрального Сионского собора. Это было вовсе не глупо, потому что богослужение в соборе без участия его собственного духовенства могло бы заставить прозреть даже самого добровольного слепца.

Встреча экзарха была чисто официальная; народ, то есть грузины, в ней не участвовали. Вдоль всего пути были расставлены шпалерами войска, и только за их спинами кое-где виднелись любопытные грузины.

В Сионском соборе собрались все власти, с наместником во главе[544].

Наконец экзарх прибыл.

Началось богослужение. Духовенства в нем было много. Это были повыписанные батюшки — из провинции, из войсковых частей… Между ними обращали на себя внимание два-три чернобородых грузинских священника из клира Сионского собора; вид у них был очень сконфуженный.

Настает давно ожидаемый момент вступительного слова нового экзарха. Иннокентий поднимается на кафедру. Говорит не слишком громко, кое-что так, как будто желает, чтобы не все его слышали…

Говорит, что принес с собою мир, а не меч. Произносит:

— Вступая на обагренную мученической кровью святителя Никона кафедру…

Говорит много хороших слов, но все общего содержания, не позволяя угадать его мысли. Тянет так минут сорок.

Дальше следует официальная часть, визиты высокопоставленным лицам.

Еще за несколько дней до его приезда я, по роли редактора официоза «Кавказ», получил распоряжение наместника, чтобы возможно торжественно отметить всю историю с прибытием нового экзарха. Пришлось напечатать целый отдельный вставной лист, посвященный экзарху, с его портретом[545]. Репортер газеты Павлов пробрался, немедленно по богослужении, к экзарху и получил от него текст вступительного слова, написанный самим экзархом.

Просматривать его было некогда:

— Сдавайте прямо в набор!

Часов в семь вечера звонок по телефону.

— Говорю я, Петерсон. Графиня очень интересуется «словом», сказанным экзархом. Не можете ли вы прислать его оттиск?

— Сейчас сделаю распоряжение.

Телефонирую в типографию, чтобы немедленно оттиснули корректуру «слова» и отнесли во дворец графине.

Не прошло и часу, как раздается отчаянный звонок в телефон:

— Это я, Петерсон. Всеволод Викторович, что же вы наделали!

— Что такое случилось?

— Вы выбросили из «слова» экзарха его слова о том, что он восходит на обагренную кровью святителя кафедру.

— Ничего я не выкидывал! Слово печатается по тому самому тексту, который лично передан экзархом.

— Он так лично дал?

— Лично так передал репортеру!

— Так я об этом сейчас доложу графине.

В десятом часу снова звонок:

— Всеволод Викторович, графиня требует, чтобы вы немедленно лично отправились к экзарху и попросили его пересмотреть текст его слова!

Ах ты господи! Звоню в экзарший дом:

— Я такой-то. Мне необходимо, по распоряжению наместника, лично переговорить с экзархом.

— Хорошо! Доложим.

И молчание. Через полчаса опять звоню. Обещают доложить, но снова — молчание.

Начинаю нервничать. Приказал задержать верстку и печатание газеты, пока я лично не приеду. Несколько десятков человек ждут, не могут идти спать, бранят меня… Да и газету выпуском задерживать нельзя, опоздает к поезду.

Еще несколько безрезультативных звонков в экзарший дом. Наконец, отзывается какой-то бас:

— Ну, кто там звонит?

— Я такой-то! Мне необходимо лично переговорить с экзархом.

— Ну, я экзарх и есть. В чем дело?

— Графиня Воронцова-Дашкова требует, чтобы я доставил вам, ваше высокопреосвященство, для личного просмотра корректуру вашего слова в соборе.

— Да чего там просматривать? Ежели набрано по моему тексту, значит все верно.

— Об этом докладывалось графине. Она все же требует!

Пауза.

— Ну, что ж делать… Ежели уж требует, приезжайте!

Ночью еду к нему в фаэтоне. Жена, испугавшаяся слухов, будто кто-то из уволенных из типографии революционных рабочих собирается на меня «покушаться», заявляет, что поедет со мною, под предлогом, будто хочет прокатиться. Думает, что присутствие женщины избавит меня от покушения в узких и темных переулках, что ведут из центра к экзаршему дому.

Вероятно, стража и церковники экзаршего дома были удивлены, что в двенадцатом часу ночи к новому экзарху едет дама. Жена остается в фаэтоне, я иду к экзарху.

Меня принимает Иннокентий в домашнем подряснике с лоснящимися, еще мокрыми волосами.

— Простите, что задержал вас. Я ведь сидел в ванне, когда вы звонили. Так в чем же дело?

— Вот, графиня обратила внимание на то, что у вас пропущены такие-то слова, которые вы произнесли.