Нет, в ракетчики бы он не пошел даже за компанию. Ничего хорошего под землей сидеть в вечной засаде. То ли дело авиация. Мечтать о самолетах он стал с того дня, как пронесся над деревней реактивный истребитель. Мелькнул молнией, блеснул косыми крыльями и растворился в небе. Теперь и они не диковина – летают как на работу, утром и вечером. Высоко и низко, быстро и медленно.

В той стороне, где проходила железная дорога построили большой военный аэродром. С него самолеты и облетывают степь. И Степка мечтает когда-нибудь взмыть в небо, глянуть оттуда на землю. Теперь их деревню не только из-под бугров охраняют, но и с воздуха. Враги нападут, летчики их обнаружат, ракетчикам знак подадут, те их и накроют, прежде, чем они до деревни дойдут.

Редкий пацан, познакомившись с военными, не мечтает стать офицером. Это куда интереснее, чем всю жизнь землю трактором пахать или овец пасти. Но Степка знает, что офицерами станут только те, кто хорошо учится, а таковых – раз-два и обчелся. Сам же приналег на учебу. Никто ему в доме не перечил, когда он делился своими замыслами. Подсмеивались только – мол, мечтать о золотых погонах не вредно. Все пошло насмарку, когда за деревней грохнулся самолет. Мать с того дня и слышать не хочет, не то что видеть его военным летчиком. И бабка Аксинья в слезах умоляла оставить эту затею, будто он уже документы в летное училища подал. «Ты нас со свету сживешь, не одна так другая запука в голову придет, тоже, навострился в военные! Хочешь, чтобы мы осиротели совсем? Выучись лучше на врача, все какая-то польза, может, ноги мне вылечишь», – подолгу уговаривала она его в своем закутке. Бабушке он не возражал, и, чтобы успокоить, соглашался на врача, но непременно добавлял: только на военного.

3

Степка мечтательно глядит на луну, и сердце его охватывает радостная, горячая волна. Вот скоро вырастет, выучится и приедет в деревню в летчицкой форме. Пацаны от зависти закачаются. Мысли о героическом будущем будоражат, и он уже не прислушивается к бормотанию бабки. Настроение бурлит в нем, как газировка в открытой бутылке. И Степка лезет на печку, где у него в укромном уголке хранится жестяная коробочка из-под чая. В ней – его сокровища, которые мать презрительно называет балясиками.

Прижимая коробку к груди, он возвращается к окну и выкладывает на стол: звездочки от погон и с пилотки, два армейских значка, пуговицу с эмблемой Аэрофлота – тоже отношение к небу имеет. Чуть помедлив, добавляет оплавленный кусок плексигласа, погнутый крючок от комбинезона, обгоревший клочок парашютной ткани.

Мысли его бегут в недалекую осень, к позднему сентябрьскому вечеру. Он уже спать налаживался, когда за сопками грохнуло так, что у крайних изб скатились по кирпичику печные трубы. А на горизонте встало пожарище. Солдаты перекрыли в ту сторону все дороги и никому из деревенских не удавалось туда проехать. Одно было известно – самолет разбился. Потом появился чудом оставшийся в живых чабан. Чабан жадно пил водку, со всеми, кто подносил, а напившись, пересказывал пережитое. По его выходило так:

– Сижу, пью чай, слышу – гудит. Над самой сопкой. Только успел подумать – отчего так низко? – как хлобыстнет! Стекла посыпались. Я выскакиваю в одних кальсонах, но с дробовиком. Ну, думаю, началось! Кругом все горит: трава, земля, камни. Бацкнул я из ружья дуплетом, и – ничего не помню. Очнулся за домиком, как уполз, не знаю. Стихать стало, вижу по дороге пылят броневики. Тут окружили меня военные, расспрашивают, в часть увезли. Обещали за мужество к награде представить.

Мужики подтрунивают над ним, но водки подливают. Степка несколько раз слушал этот путаный рассказ. И никак не мог поверить, что наш, самый лучший в мире, самолет мог так запросто упасть на сопки. Пока не упросил отца свозить его на мотоцикле в ту падь, как оцепление сняли.

Посреди пологих сопок зияла рваная каменистая яма. Склоны были изрыты и в пятнах ожогов. Земля вокруг была сплошь усыпана мелкими обломками обшивки, плексигласа, сплющенными трубками. Останки покрупнее увезли военные. Там Степка и подобрал крючок от летчицкого комбинезона, кусочек от парашюта, мутный спекшийся комок остекления кабины.

Матери не объяснить, что самолет взорвался случайно, такое бывает редко. Вон их сколько над степью летает, пугают своим ревом коров. Летчика жаль, но что поделаешь, если профессия такая рисковая. Степка прячет реликвии в коробку и уносит на печь. Бабушка, заслышав его шаги, прибавляет голос:

– Ты как ушел за Трофимом, я лишь об одном думала: как бы война последних сынов не отобрала. И у них годы подошли. Когда похоронка пришла, пуще того в голову забрала: хватит с меня двух сынов, младшие дома останутся. Но кто меня станет спрашивать как ни выла – отобрали, увезли. Так и пропали они, ни слуху ни духу, ни хорошей весточки, ни худой. За что меня так Бог покарал? У других тоже не все вернулись, а у меня ни один.

Степка вертит оттертую до белизны монету и остается доволен своей работой. Ни дать ни взять – двугривенник. Будет ему завтра кино. Ровный, без всплесков, бабкин говор успокаивает Степку.

– А я знала, что вы вернетесь. Утресь ко мне мурлышка забежала, села в ногах, лапками мордочку трет. Тут и смекнула – жди, Аксинья, дорогих гостей. Под самую смертушку вернулись, с мамкой проститься. Неужто нельзя было весточку подать? Из тех мест, где вы были? Почта у нас теперь исправно работает. Не обломились бы руки черкнуть: мол, живы-здоровы, скоро прибудем. Я уж забывать стала, какие вы у меня есть. Теперь все наладится. Дом большой, всем места хватит, – хлопотала она, будто курица цыплят собирала, и вдруг задохнулась: – Не уходите, куда вы собрались, еще не все пришли…

Степка налил в стакан воды, побежал к бабке. Но ей совсем было худо. Одних сыновей приветила, других дожидается – понял он. Только на младших, знает Степка, похоронки ею не получены. Бабка верит, что сыны пропали без вести, и не ведает, что их перехватила Степкина мать и вот сколько уже лет прячет. Боится, что у бабки сердце не выдержит. Говорит: пусть уж лучше так, все какая-то надежда… Пойми этих взрослых – учат не обманывать, а сами…

Степка дождался, когда бабка снова заговорит, заплетаясь в словах, будто боясь, что если замолкнет, опять одна останется. Теперь она утомленно объясняла, зачем у них домашнюю птицу отбирали в колхозный курятник, а потом, когда куры только-только наладились на общественном месте нестись, отдавали обратно. Но так и не растолковала, принялась жаловаться, что мало электричества, никак его сюда не могут нагнать побольше. Что дочка купила электроплитку, да боится жечь, еще оштрафуют за перерасход энергии, позора не оберешься. А летом куда как лучше греть на ней чай, дрова не палить. Все эти рассказы Степке не в диковинку, зачем она обо всем сыновьям рассказывает?

В остывающей печи слабо треснула головешка, Степка едва успел подумать – а не закрыть ли вьюшку, вынесет все тепло в трубу? – встрепенулся бабкин голос:

– Кто-то вроде в ставень тукнул. Не Петя ли с Васей подоспели? Их как обоих забрали, так вместе они и запропастились. Мужик из соседней деревни приезжал, рассказывал, что пропали они возле какой-то сгоревшей деревушки, он и названия-то не выговорит. Где-то на чужбине. Ему я вовсе не поверила: что-то тут не так, станут они за пепелище головы класть. Нет, живы они, похоронок-то нет. Может, в плен такой попали, что все-то в лагерях сидят? – спрашивает бабка и дрожащим замогильным голосом протяжно тянет: