– Чего тебе, бабушка?

– Ох, моченьки моей нет терпеть, в груди все спеклось, решила уж, что на тот свет сошла, да очнулась. Принеси, внучек, попить. Отхожу я, поди…

– Да будет тебе, ты еще всех нас переживешь, – подлаживаясь под отцов бас, говорит Степка и идет на кухню. Снимает с плиты тоненько посвистывающий чайник, наливает в стакан чаю, густо белит молоком и приносит бабке.

Привычно подсунув руку под костлявую спину, приподнимает ее высохшее тело. Бабка Аксинья слаба, худа и бесплотна. Обхватив стакан ладонями, она делает несколько мелких осторожных глотков и откидывается на подушку. Складывает тонкие, изможденные руки на плоской груди и скорбно глядит в потолок. Вот так и лежит целыми днями, рассматривает белый потолок, каких ангелов-архангелов там видит?

– Может, еще что надо? – стыдливо спрашивает Степка и ждет ответа.

– Голова у меня на память несвежая, какой сегодня день-то? Все спуталось. Суббота? Солнцеворот, значит, – шевелит она слабыми губами. – Рождество скоро, подняться бы к празднику, да куда там – душа в ниточку вытянулась. Прошлую ночь глаз с глазом не сошелся, и в эту бессоница замучает, – непонятно кому говорит бабка, но не Степке.

И к этому он привычен, не обращает внимания на бабкины чудачества. Больших хлопот она никому не доставляет. И просьбы ее незавидны: то попросит кисельку сварить, то принести из кладовки мерзлой брусники, то травки какой заварить. Ну а то что бормочет, – так радио вон целый день говорит, не больно-то к нему прислушиваются.

У Степки в кончиках пальцев не проходит зуд – не терпится закончить начатую работу. Он тихонько отступает от бабкиной кровати и пятится на кухню.

– Давеча совсем морошно стало, не приведи господи, а чайком горло смочила, отмякло, – слышит он краем уха и тут же забывает о ней. Руки не дают покоя голове. Степка усердно трет монету о ворсистый бок валенка и сердце его сладко замирает. В душе Степка – человек военный. Об этом пока никто, кроме него, не знает, но дай срок – еще узнают.

Сызмальства готовит он себя к службе офицером. Этой осенью ему исполнилось двенадцать лет, и он сам себе назначил испытание на храбрость. В березовом колке рванул пару бутылок, начиненных охотничьим бездымным порохом. И сейчас еще макушке делается неуютно от воспоминаний, как низко летели, визжали над головой толстые зеленые осколки, брили кустарник. Испытание огнем он прошел успешно, а теперь обогатится знаниями. В сельской библиотеке читает-перечитывает подшивку журнала «Советский воин» и берет на дом книги по военному делу.

Если бы кто догадался сейчас заглянуть под его подушку, то нашел бы там книгу о минировании и разминировании. Степка добросовестно изучил ее и теперь наизусть знает типы наших и иностранных мин: против пехоты, против танков, с секретом и без. Он не сомневается, что рано или поздно эти знания ему пригодятся. Хотя и не особенно верит, что какой-нибудь империалист сунется с войной. Он любит обсуждать эту проблему с пацанами. Но если кто из них выражает сомнения насчет намерений буржуев, Степка презрительно фыркает и начинает без запинки перечислять, какие танки, самолеты, пушки и пулеметы стоят на вооружении нашей армии. Об одном лишь горько жалеет – не может назвать ни одной марки ракет. Впрочем, он приспособился и к этому неудобству. Со знанием дела произносит: стратегические, баллистические. Пацаны не очень понимают эти мудреные слова, но тем сильнее действуют они на их воображение.

Недавно Степка сделал ревизию своим знаниям и с удивлением обнаружил, что солидно пополнил их запас. Если бы его сейчас призвали в армию, наверняка назначили бы сразу сержантом. После октябрьских праздников в школе организовали и в березовом лесу провели военную игру. Не случайно же остановил на нем свой выбор главнокомандующий однодневного сражения – учитель по географии и отставной майор Голотенко. Сразу назначил командиром разведвзвода. Вообще-то Голотенко звали Василием Петровичем, но его отчего-то коробило, если к нему обращались по имени-отчеству. И, наоборот, как он расцветал, когда Степка по-армейски четко спрашивал: «Товарищ учитель, разрешите обратиться!»

Целую неделю его разведчики трудились в школьных мастерских, мастерив, на зависть всему остальному воинству, деревянные пистолеты и автоматы. А когда пришили на телогрейки погоны, Степке достались лейтенантские, да прицепили на шапки звездочки, и вовсе преобразились. Хоть сейчас в бой.

Весь день бился разведвзвод Степки в заснеженном лесу. Победа далась нелегко. И перелом в сражении внесли его разведчики. Не только добыли ценные сведения и взяли языка, но решительно штурмовали окопавшегося на сопке противника, обойдя его с тыла. Нескончаемо долго тешил бы себя Степка этой победой, если бы к радости не примешалась обида.

Вечером, после игры, усталые и голодные, собрались они в клубе, где победителей ожидали почести и награды, а побежденных одно огорчение. Степка даже не сидел, а все время простоял на полусогнутых ногах, готовый сняться с места и понестись к трибуне, когда выкликнут его фамилию. О, как он ждал эту первую в своей жизни награду! Но стопка грамота таяла на глазах. И вот уже осталась последняя, самая красивая: красная с золотом. Военачальник взял ее в руки, Степка выпрямился во весь рост, и было шагнул, очарованный великолепием награды. Но тут его будто громом стукнуло в самое темечко. За бесперебойную связь со штабом награждался порученец при майоре Голотенко. Степку забыли. Горючие слезы закипали у него на глазах и покатились было, но рядом сидел его верный взвод, обделенный вместе с ним.

В переживаниях проходит полчаса. Тишину в доме нарушает лишь потрескивание дров печи да уныло-тягучее гудение проводов. Пальцы у Степки онемели, он все чаще откладывает горячую монету остудиться.

– Ты где, Степка? – обессилено тянет из закутка бабка. – Иди ко мне…

– Иду, иду, – слезает с табуретки Степка.

Бабка лежит в душной полутьме, смотрит мученическим взглядом и сильно пугает его своим видом. Будто о чем попросить хочет, а не может. Да и чем ей помочь? Вся тумбочка заставлена пузырьками с лекарствами, но она ими не пользуется – не верит врачам. Не помогают ей никакие микстуры и таблетки. У нее отнялись ноги, и как их вылечить, не знает даже деревенская фельдшерица.

– Тут я, бабушка, – нетерпеливо говорит Степка, весь еще там, в мечтаниях. Бабка блуждает по потолку помутневшим взором, ищет чего-то, не находит и тихо произносит:

– Слава тебе, Господи, ты хоть со мной, Степка. Камень сердце давит и руки, как ледень. Отчаевала я, однако, парень. Пригрезилось, будто иду я тропкой, она глезкая-глезкая, я и распласталась. Не к добру это. Ты бы дверь в сенцы-то притворил, холодом по полу несет, избу вызнобишь…

Степка знает, что дверь, обитая на зиму толстым войлоком, крепко заложена на крючок, а на порог, чтобы не дуло, брошена старая телогрейка. Неоткуда холоду быть. Совсем плоха бабушка. Он пытается поднести ей стакан остывшего чая, но она отворачивается, и губ не смочив. Степка держит ее холодную, как ящерка руку, греет ладонями, но никак не может согреть. Бабка молчит, и ему кажется, что она наконец-то уснула. И едва подумал так, глаза ее медленно приоткрылись, всмотрелись в него, признали. Слышится ясный спокойный, прежний ее голос: