– Черт подери, – сказал Дюмурье, – мне обещали подкрепление в тридцать тысяч солдат. Пусть Конвент напишет мне, почему они застряли в пути.

– Вам известно, что вас хотят арестовать? В Комитете общей безопасности есть горячие головы. Против вас выступает депутат Леба – боюсь, этого юношу весьма ценит Робеспьер. И Давид.

– Комитеты? – переспросил генерал. – Пусть попробуют. В окружении моих солдат. На что способен Давид, уколоть меня своей кистью?

– Напрасно вы так беспечны, генерал. Вспомните о Революционном трибунале. Не думаю, что он станет разбираться, было ваше поражение неудачей или изменой, – для него вы человек, который проиграл Франции сражение. Разговаривая со мною, выбирайте слова, ибо меня прислали оценить вашу позицию и представить отчет Конвенту и Комитету общественного спасения.

Дюмурье отпрянул:

– Дантон, мы же добрые друзья! Мы же трудились вместе – Бога ради, я вас не узнаю. Что происходит?

– Не знаю. Возможно, последствия длительного полового воздержания.

Генерал взглянул в лицо Дантону, ничего на нем не прочел, отвернулся и пробормотал:

– Подумать только, какие-то комитеты!

– Комитеты весьма полезны, генерал. Если их члены трудятся вместе, не жалея сил, удивительно, сколь многого они способны достичь! А скоро комитеты будут управлять революцией – министры уже работают под их надзором. Отныне министры утратили прежнее влияние.

– А правда, что министрам запрещено входить в Конвент?

– Временно. Толпа забаррикадировала их в Министерстве иностранных дел, чтобы они не вмешались в дебаты. Вас обрадует, что военный министр, проявив истинную воинскую доблесть, сбежал, перебравшись через стену.

– Это не шутки, – сказал генерал. – Это анархия.

– Я хотел быть уверен, что мои предложения пройдут, – сказал Дантон.

Генерал позволил себе опуститься на стул, поднес ко лбу сжатый кулак.

– Господи, с меня хватит. В мои годы пора задуматься об отставке. Скажите, Дантон, как там в Париже? Как поживают мои преданные друзья? К примеру, Марат.

– Доктор Марат нисколько не изменился. Стал чуть желтее и еще сильнее сморщился. Он принимает особые ванны, чтобы утишить боль.

– Любая ванна пойдет ему на пользу, – пробормотал генерал. – Даже обычная.

– Из-за ванн ему приходится чаще оставаться дома. Боюсь, это не улучшает его характер.

– Камиль по-прежнему с ним беседует?

– Да, нам полезно знать его мнение. Никто не может соперничать с Маратом по части влияния на людские умы. Эбер мечтает о таком, но люди не дураки.

– А как поживает молодой гражданин Робеспьер?

– Постарел. Много трудится.

– Еще не женился на этой неуклюжей девице?

– Нет, но теперь он с ней спит.

– Неужели? – Генерал поднял бровь. – Уже кое-что. Но когда я думаю о том, что он мог бы получить все, что пожелает… это трагедия, Дантон, трагедия. Надеюсь, он не заседает в комитетах?

– Нет. Его продолжают выбирать, но он неизменно отказывается.

– Странно, не правда ли? Политика не для него. Я не знаю никого, кто так боялся бы власти.

– Он обладает огромной властью, но предпочитает действовать неофициально.

– Он меня озадачивает. Как и вас, полагаю. Впрочем, хватит о нем – как поживает прекрасная Манон?

– Говорят, по-прежнему влюблена. Разве любовь не должна смягчать женщин, делать их покладистее? Слышали бы вы речи, которые она пишет для своих друзей в Конвенте.

– Ваш ребенок выжил?

– Нет.

– Соболезную. – Генерал поднял глаза. – Послушайте, Дантон, мне нужно кое-что вам сказать. Но услуга за услугу.

– Я тоже вас люблю.

– Возможно, именно вы проявляете беспечность. Слушайте внимательно. Ролан написал мне письмо. Он просит развернуть армию и выступить на Париж. Чтобы восстановить порядок. А также сокрушить некую фракцию, а именно якобинцев. Сокрушить Робеспьера. И вас.

– Понимаю. Письмо при вас?

– Да, но я вам его не отдам. Я сказал это не для того, чтобы вы притащили Ролана в ваш трибунал. Просто хочу, чтобы вы помнили, сколь многим мне обязаны.

– А вам не терпится выступить на Париж?

– А кстати, гражданин, как поживают ваши британские приятели?

– Не понимаю, о чем вы.

– Хватит, Дантон, вы слишком умны, чтобы тратить на такое время. Вы поддерживаете связь с эмигрантами в Англии. На случай, если их ждет успех. У вас есть друзья на скамьях Жиронды и в палате общин. Вы накоротке с генералами и министрами и получаете деньги от всех европейских дворов. – Он поднял глаза, подпер рукой подбородок. – Вы приложили руку ко всему, что творилось в Европе в последние три года. Сколько вам лет, Дантон?

– Тридцать три.

– Господи. Я-то думал, революция – дело молодых.

– К чему вы клоните, генерал?

– Возвращайтесь в Париж и подготовьте город к вступлению армии. Подготовьте парижан к восстановлению монархии, которая, безусловно, будет основана на конституции. Маленький дофин на троне, герцог Орлеанский – регент. Это лучший выход для Франции, для меня и для вас.

– Нет.

– И что вы намерены предпринять?

– Я вернусь в Париж и предъявлю официальное обвинение Ролану и Бриссо, что еще важнее. Я вышвырну их из Конвента. Мы с Робеспьером объединим наши усилия и наше влияние и добьемся мирного соглашения. Но если Европа не захочет мира, можете не сомневаться, я призову к оружию целую нацию.

– И вы в это верите? Что сумеете вышвырнуть жирондистов из Конвента?

– Конечно верю. Возможно, это займет месяцы, а не недели. Но у меня есть средства, почва подготовлена.

– Вы когда-нибудь устаете?

– Я привык. Я с самого начала пытался выпутаться из этой чертовой авантюры.

– Я вам не верю, – сказал Дюмурье.

– Как вам угодно.

– Республике полгода, а она уже разваливается. Сплотить нацию способна только монархия. Неужели вы этого не видите? Монархия необходима, чтобы объединить страну, – и тогда мы выиграем войну.

Дантон мотнул головой.

– Победителям достается все, – сказал Дюмурье. – Полагаю, вы уже присмотрели самые жирные куски?

– Я буду защищать республику, – сказал Дантон.

– Почему?

– Потому что не знаю ничего более достойного.

– Достойного? С такими защитниками?

– Возможно, ее отдельные составляющие продажны и не заслуживают доверия, но на свете нет ничего достойнее республики. Да, ей служат такие, как я, как Фабр, как Эбер, но и такие, как Камиль. В восемьдесят девятом он готов был умереть за республику.