Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но каковы бы ни были причины, долг существует, он не может от него увильнуть, никогда он не сможет заниматься музыкой, если увильнет от него. Петер Дюлькен был прав, мудро и сочувственно советуя ему остаться. Другого выхода нет.
Зепп решил работать в редакции «ПП» до тех пор, пока дело Беньямина не будет разрешено.
* * *
Вечером того же дня, через неделю после смерти Анны, Зепп завел часы – красивые часы, вывезенные из Мюнхена. И в последний раз ему удалось вызвать из небытия образ Анны. С этих пор ее облик и ее голос будут для него только воспоминанием.
Затем он по телефону сообщил в редакцию «ПП», что с завтрашнего дня будет приходить на работу, как обычно; он сказал это между прочим, как о чем-то незначительном.
И все же ему стало досадно, когда наутро товарищи хоть и сердечно поздоровались с ним, но не выразили никаких чувств по поводу его появления. Даже Петер Дюлькен удовольствовался тем, что пожал ему руку и сказал:
– Вот и вы, Зепп.
Новое помещение «ПП» не было таким обширным и пустынным, как то, что занимали «ПН», но оно казалось, пожалуй, еще более унылым и безрадостным. Зепп поискал глазами обшарпанный письменный стол, за которым когда-то работал Фридрих Беньямин, а в последнее время – он. Стола этого, разумеется, не могло здесь быть, он остался в редакции «ПН», у Гингольда; Зепп был рад, что его нет, но все же ему чего-то не хватало.
Гейльбрун пришел поздороваться с Зеппом. Со времени своего предательского поступка он видел Зеппа лишь на кремации Анны; он тогда пожал ему руку, и тот взглянул на него в таком отупении, что Гейльбрун не знал, видит ли он вообще, кто подошел к нему. Теперь не миновать объяснения. Гейльбрун и боялся, и желал этого объяснения, даже жаждал его. Он понял, хотелось ему сказать Зеппу, что он натворил, понял, как глубоко он виноват. Впрочем, Гейльбрун сам же и высмеивал свой порыв: это же чистая достоевщина.
В Гейльбруне теперь или по крайней мере сегодня было что-то мягкое, приглушенное, казалось, он надел на себя сурдинку.
– Мне, пожалуй, следовало поговорить с вами раньше, Зепп, – сказал он, – и объяснить вам, как это все произошло. Я знаю, что вел себя неправильно.
– Да, вы вели себя неправильно, – зло и сухо ответил Зепп. – Но хорошо, что вы не пришли. Я, всего вероятнее, выгнал бы вас. Между прочим – скажу уж вам все, как оно есть, – мне не очень-то приятно слышать, когда вы называете меня Зеппом. Не нравится мне это. Называйте меня Траутвейном, как я вас называю Гейльбруном.
Гейльбрун почувствовал облегчение, услышав сердитый ответ Зеппа.
– Не буду долго распространяться, – продолжал он, не говоря ни Зепп, ни Траутвейн. – Я мог бы сказать, что и на вас падает часть вины и что вся история в общем – лишь сцепление неблагоприятных обстоятельств. Но не хочу прибегать к дешевым отговоркам. Я поступил плохо и очень об этом сожалею. Очутись я в том же положении, я не поступил бы так вторично. Но быть может, есть многое, что смягчает мою вину. – И он рассказал ему о Грете.
– Если постараться, – сказал Зепп, – можно понять ваш образ действия. И все же я нахожу, что это было с вашей стороны плохо, низко. Все понять для меня не значит все простить. Я не мстителен, но и Христом никогда не был. Меня ваше поведение взбесило, да я и сейчас еще не успокоился, и было бы несправедливо, если бы пострадал один я, а вам бы все сошло с рук. Говоря откровенно, я испытываю удовлетворение оттого, что и вы хлебнули горя. Так-то, а теперь, когда мы выяснили наши личные отношения, приступим к работе.
И Зепп принялся писать свою первую статью для «ПП», гневную статью о том, как «третья империя» старается оттянуть слушание дела Беньямина перед третейским судом.
7
Телефонные разговоры на летнем отдыхе
Когда господин Гингольд увидел первый номер «ПП», он весь скорчился от бешенства, затем впал в тупое отчаяние и снова – в ярость. Он сравнил с этим номером «ПП» номер «ПН», состряпанный Германом Фишем. Как убого выглядели «Парижские новости» в своем новом обличье. По сравнению с «ПП» они казались общипанными. Куча неинтересных, беспорядочных, непроверенных, плохо прокомментированных известий – вот что такое была его газета. Ничто. С ним покончено. Появление «ПП» означало окончательную погибель его дочери, его Гинделе.
В пустынной редакции у него был разговор с Германом Фишем. Тот хотел сдаться. При таких обстоятельствах приходится закрывать лавочку, продолжать дело – безнадежная затея, только сам испачкаешься, связавшись с этими сомнительными «Парижскими новостями». Но Гингольд стал его уговаривать, он не отставал от него, он не переводя дух осыпал его и мольбами, и бранью. Фиш должен выпускать «ПН» и положить конец этой нахальной, бессмысленной, бесстыдной конкуренции. «Постарайтесь, мой милый, добрый, уважаемый господин Фиш, – скрипел и визжал он. – Не жалейте денег. Покупайте всякого, кто только умеет писать. Никаких расходов я не побоюсь, лишь бы отбить „ПН“ у этих разбойников».
Затем он поехал к своему адвокату. Много было предпринято, учинен гражданский иск к «ПП», против отдельных редакторов и служащих возбуждено обвинение в воровстве и обмане, типографию обрабатывали угрозами и льстивыми уговорами, Гингольд сделал все, что мог.
Когда уже не осталось ни одного шага, который еще можно было бы предпринять, он поехал в свою пустую квартиру, где теперь царила полная тишина, так как его дети были на даче. «Лучше разумно действовать одну минуту, чем плакать три дня», – сказал он себе, но это не помогло. Он сидел одинокий, опустошенный и измотанный, он почувствовал свое бессилие и застонал. Номера «ПН» и «ПП» Гингольд взял с собой, он все время их сравнивал, его жесткий взгляд, выражавший и жадность, и страх затравленного животного, перебегал сквозь очки с одной