Зимами она всё чаще болела и продолжала худеть (в момент смерти весила всего тридцать два килограмма), а заставить ее поесть стоило больших усилий.

Когда же она отказывалась от еды наотрез, звонили мне, и я, бросая дела, приезжала. Не сочтите это хвастовством, но она понимала, наверное, большую мою привязанность и любовь, а потому вовсе не смешные, примитивные шутки-прибаутки мои, которыми сопровождала я кормежку с ложечки, как кормят малышей, вызывая смех, помогали ей незаметно съедать всё, что было на тарелке.

В те годы зимами зарабатывала я ремеслом, которое можно назвать ювелирным, хоть и с некоторой натяжкой. Во-первых, потому, что ремеслу этому я не училась, а освоила его сама. А во-вторых, потому, что никогда не делала ничего похожего на обычные ювелирные изделия, всё и всегда изобретала сама и ничего не повторяла дважды (скучно стало бы, а работать без удовольствия мне не хотелось, да и не получалось бы ничего хорошего…)

Дважды делала я ей в подарок колечки серебряные. Первое с маленьким сапфирчиком, полученным ею от кого-то в подарок, а второе, которое она полюбила, с распиленной пополам бусинкой альмандина (красного камня с металлическим блеском), получившее у нас название “скифского”. Было оно репликой на рисунок в “Вестнике Эрмитажа” – зарисовку найденного в кургане в Причерноморье подлинного скифского колечка: литого из золота, на двойной, смыкающейся внизу шинке, с двумя головками кристаллов яркого рубина.

Мое смотрелось “беднее”, конечно же, но Н. Я. нравилось. А спустя какое-то время (год, два, три?..) раздался утром ее звонок, и она уныло сообщила, что оба колечка пропали, и попросила повторить “скифское”. Я обещала.

Как назло, ни одной альмандиновой бусины долго найти не могла, а потом на ярмарке камней купила два ярких граненых граната и быстро повторила кольцо, получившееся чуть крупнее первого.

Надежда Яковлевна обрадовалась ему, но уже как-то вяло… К тому времени она так исхудала, что только с большого пальчика кольцо не сваливалось. Был у нее вялотекущий раковый процесс, и до смерти оставалось месяца три…

Скончалась она 29 декабря 1980 года.

А месяц спустя позвонил мне Юра Фрейдин и спросил, что именно из вещей и вещиц, принадлежавших Н. Я., мне хочется иметь на память. Я сказала: “скифское” кольцо, имея в виду то, что повторяло первоначальное и сделано было недавно. Он же, приехав, протянул мне первое, с альмандинами…

Взяв его в руки, я задохнулась на мгновение, внезапно поняв, что это Надежда Яковлевна шлет мне привет!..

Попытавшись объяснить Юре Фрейдину, что это – то кольцо, которое третий год считалось пропавшим, я натолкнулась на его сомнения. Он пытался уверить меня, что это кольцо, вместе со всем остальным, девочки положили в узел с ее вещами, которые милиция разрешила им унести из квартиры после увоза тела в морг… Мне пришлось объяснять Юре, что свои работы я узнаю, как мать не может не узнать детей своих! Думаю, что он всё равно не до конца поверил мне, но это было неважно. Главным было то, что я восприняла это как посланное мне ею утешение в трудную минуту.

Возвращаясь неоднократно к этому странному событию, я перебрала множество вариантов объяснения случившегося, но остановиться ни на одном не смогла…

В последние четыре месяца жизни Надежды Яковлевны я бывала у нее редко, к великому моему стыду, – это был Глебкин десятый класс, и на меня свалилась масса проблем. Н. Я. замечала мое скверное настроение, но ей самой было уже очень худо… Она таяла на глазах, уговорить ее поесть не удавалось вовсе, часто она внезапно задремывала и так же внезапно открывала глаза, а взгляд становился непривычно-равнодушным.

В последние десять дней я не видела ее вовсе…

На отпевание в церковь возле станции метро “Речной вокзал” я приехала с высокой температурой, с жутким бронхитом и плохо помню происходившее…

А потом был тот эпизод с кольцом, который я восприняла как привет и напутствие от Надежды Яковлевны.

Хочу еще раз повторить, что доброе ко мне отношение Надежды Яковлевны воспринимала я как незаслуженный подарок, и доставляло оно мне радость несказанную.

Не уверена, что уместно здесь говорить это, но думаю, что и сама Надежда Яковлевна, и прожитая ею нелегкая жизнь многому меня научили.

С Надеждой Яковлевной Мандельштам я познакомился в Москве, в начале (или середине?) 1970-х годов, в тот единственный раз, что был у нее, – приведенный Ю. Л. Фрейдиным по ее приглашению после того, как я – через него – показал ей рукопись своей статьи о “Военных астрах” Мандельштама[864]. В то время Н. Я. была уже знаменита и опальна – как автор своей первой книги воспоминаний и авторитетный хранитель и комментатор мандельштамовского наследия. К ней ходили – это было интересно, престижно и слегка щекочуще-опасно.

Н. Я. было примерно столько лет, сколько мне сейчас. Мой опус она нашла чересчур серьезным для шуточного “стишка”, которому он посвящен, но держалась со мной ласково и даже кокетливо, угощала каким-то швейцарским шоколадом и тут же предложила бывшему у нее в гостях с супругой голландскому профессору Яну ван дер Энгу, тогдашнему соредактору (вместе со шведом Нильсом Оке Нильссоном) “Russian Literature”, напечатать статью в его журнале. Ван дер Энг тут же согласился, но статью я ему не отдал, честно сославшись на “страх полицейских репрессий”. Н. Я. стала меня укорять, говоря: “А как же вот я не боюсь?”, на что я смиренно отвечал, что она свое уже отстрадала и ей теперь всё можно.

Между тем знакомство с ван дер Энгами все-таки состоялось, и, дозрев вскоре до публикаций на Западе (в рамках постепенно всё большей готовности к отъезду), я стал пересылать ван дер Энгу и Нильссону свои статьи, и они появлялись в “Russian Literature”. Правда, статью об “Астрах” я почему-то послал не им, а Дмитрию Сегалу и Лазарю Флейшману в Иерусалим, так что вы шла она в “Slavica Hierosolymitana”. Изготовление нескольких подстраховочных копий было осуществлено в НИИ “Информэлектро”, где я тогда работал, для чего наш босс Боря Румшиский, невысокого роста беспартийный еврей без научной степени, но с глубоким пониманием структуры власти, неразборчиво подмахнул загадочную бумагу и провел меня в закрытый машинный зал, где за семью кагэбэшными печатями стояли недоступные народу “ксероксы”.

Несколько слов об этой статье. Это одна из ранних работ как по поэтике выразительности, так и по запретному тогда Мандельштаму. Она, конечно, тяжеловата. Теоретически ценной я полагаю саму попытку овеществить, пусть несколько прямолинейно, идею перевода локальной темы с общечеловеческого языка здравого смысла на язык инвариантов поэта – в виде небольшого глоссария, задающего, кстати, потенциальную многовариантность такого творческого перевода. Что касается мандельштамоведения, то соответствующие штудии шагнули с тех пор далеко, но преимущественно в поиске подтекстов, а не выявлении инвариантов.