И это отчасти верно, но Екатерина обладала очевидным литературным талантом, и в ее «Записках» много живых сцен и реальных переживаний маленькой немецкой принцессы, заброшенной по странной прихоти императрицы Елизаветы Петровны в чужую, непонятную страну, которые работают не столько на главную идею книги, сколько против нее…

«Мне шел пятнадцатый год; в течение первых десяти дней он (великий князь. – Н.К.) был очень занят мною… – пишет Екатерина. – Я молчала и слушала, чем снискала его доверие, он мне сказал, между прочим, что ему больше всего нравится во мне то, что я его троюродная сестра (выделено мной. – Н.К.) и что в качестве родственника он может говорить со мной по душе, после чего сказал, что влюблен в одну из фрейлин императрицы, которая была удалена тогда от двора, ввиду несчастья ее матери, некоей Лопухиной, сосланной в Сибирь; что ему хотелось бы на ней жениться, но он покоряется необходимости жениться на мне, потому что его тетка того желает.

Я слушала, краснея, эти родственные разговоры, благодаря его за скорое доверие, но в глубине души я взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах»…

Прервем тут возмущенное повествование Екатерины II о «неразумии и недостатке суждения о многих вещах», проявляемых в отношении ее великим князем…

Браки между родственниками потому и запрещаются, что они противоестественны и в этих браках зачастую возникают проблемы с непосредственным продолжением рода.

Великий князь Петр Федорович не отличался большим умом, но относиться к Екатерине иначе, чем к сестре, он не хотел и, возможно, не мог. Осуждать его за это – все равно что осуждать здорового человека за то, что он не занимается половыми извращениями и не склонен к пороку.

Можно сказать, что великий князь был недостаточно умен, чтобы понимать тайные, во многом определяемые неудовлетворенностью в семейной жизни расчеты тетки, императрицы Елизаветы Петровны…

Можно говорить, что он был недостаточно тонок, чтобы понять, что его невестой движет не развращенность, а лишь стремление во что бы то ни стало, невзирая ни на какие условности, не упустить своего шанса!

Но можно говорить и иначе.

Можно говорить, что великий князь был слишком здоров, чтобы поддаться на эти женские уловки, пытающиеся склонить его к противоестественному соитию. И в принципе, Екатерине II тут не на что было жаловаться. Своего отношения к ней великий князь не скрывал.

«В мае месяце императрица с великим князем переехала на жительство в Летний дворец…

Тут кончились частые посещения великого князя. Он велел одному из слуг прямо сказать мне, что живет слишком далеко от меня, чтобы часто приходить ко мне; я отлично почувствовала, как мало он занят мною и как мало я любима (выделено мной. – Н.К.); мое самолюбие и тщеславие страдали от этого втайне, но я была слишком горда, чтобы жаловаться; я считала себя униженной, если бы мне выразили участие, которое я могла бы принять за жалость. Однако, когда я была одна, я заливалась слезами, отирала их потихоньку и шла потом резвиться с моими женщинами.

Мать тоже обращалась со мной очень холодно и церемонно; но я не упускала случая ходить к ней несколько раз в день…»

Насчет холодности жениха мы все выяснили.

Великий князь испытывал омерзение от одной только мысли, что его заставят лечь в брачную постель с сестрой.

Но чем объяснить холодность матери? Почему вместо того, чтобы поддержать дочь, она отворачивается от нее в ту минуту, когда ее поддержка особенна нужна?

Объяснение тут, наверное, только в той неприличной торопливости, с которой Екатерина II перенимала русские обычаи и веру, при каждом удобном и не очень удобном случае стараясь продемонстрировать свою любовь к русскому языку, русским обычаям и православной вере.

Историки романовской школы с умилением рассказывают, как в марте 1744 года, когда София-Августа-Фредерика простудилась и схватила плеврит, мать ее захотела, чтобы к дочери пригласили лютеранского священника. Однако София-Августа-Фредерика, которая лежала без чувств, тут же немедленно открыла глаза и сказала: «Зачем же? Пошлите лучше за Симоном Теодорским, я охотно с ним поговорю». Возможно, княгиню Ангальт-Цербстскую возмутило столь явное притворство дочери. А может быть, она вспомнила вдруг, как успешно училась ее дочь вначале у католического пастора Перара, убежденного паписта, потом у кальвиниста Лорана, ненавидевшего папу, затем – у лютеранского священника Вагнера, ненавидящего и католиков, и кальвинистов…

Мы не знаем, что именно возмутило княгиню Ангальт-Цербстскую, однако можно с уверенностью утверждать, что, в отличие от романовских апологетов, она не поверила дочери, будто уроки архимандрита Симона Теодоровского, пытавшегося внушить отвращение и к протестантизму, и к католицизму, сделали ее столь ревностной православной.

Не верим в это и мы. Симон Теодоровский, на наш взгляд, не столько воцерковлял свою воспитанницу, сколько превращал ее в законченную вольтерьянку. И это столь театрально-циничное отношение к вере вообще, которое так ярко проявилось в Софии-Августе-Фредерике, и ужаснуло ее по-немецки простодушную мать…

28 июля 1744 года состоялась церемония принятия Екатериной православия. По словам Мардефельда, «она держала себя как настоящая героиня»…

Слова эти, в свете всего вышесказанного, должны бы восприниматься как некая риторическая фигура, но нам они кажутся наполненными, как и слова о внезапно возникшей холодности матери, вполне конкретным содержанием.

Чтобы столь решительно стремиться к противоестественному браку с собственным братом, который испытывает ужас и отвращение от одной только мысли о нем, действительно требуется необыкновенная решимость и сила воли. Та решимость, которая не могла не изумить княгиню Ангальт-Цербстскую, то неистовое желание сделаться из дочери прусского коменданта русскою императрицей, которое действительно можно было принять за героизм.

Нельзя сказать, чтобы самой Екатерине это давалось легко…

«В душе я очень тосковала, но остерегалась говорить об этом, – пишет она. – Однако Жукова заметила как-то мои слезы и сказала мне об этом; я привела наилучшие основания, не высказывая ей истинных. Я, больше, чем когда-либо, старалась приобрести привязанность всех вообще, от мала до велика; я никем не пренебрегала со своей стороны и поставила себе за правило считать, что мне все нужны, и поступать сообразно с этим, чтобы снискать себе всеобщее благорасположение, в чем и успела».

Как отмечает А.Г. Брикнер, «и впоследствии Екатерина своим внешним благочестием производила обыкновенно глубокое впечатление на публику, представляя совершенную противоположность Петру III, относившемуся совершенно небрежно к религиозным обязанностям».

Признание, что Екатерина «никем не пренебрегала со своей стороны и поставила себе за правило считать, что мне все нужны, и поступать сообразно с этим», дорого стоит.

«По мере того как этот день (бракосочетания. – Н.К.) приближался, моя грусть становилась все более и более глубокой, сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало; в глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей».