Чоглокова возразила, что императрица сумеет наказать его за сопротивление.

Тут он рассердился и сказал ей вспыльчиво: “Увидим, что она мне сделает, я не ребенок”.

Тогда Чоглокова стала ему угрожать, что императрица посадит его в крепость. Ввиду этого он принялся горько плакать, и они наговорили друг другу всего, что бешенство могло им внушить самого оскорбительного, и у обоих буквально не было здравого смысла.

В конце концов она ушла и сказала, что передаст слово в слово этот разговор императрице.

Не знаю, что она сделала, но она вернулась, и разговор принял другой оборот, ибо она сказала, что императрица говорила и очень рассердилась, что у нас еще нет детей, и что она хотела знать, кто из нас двоих в том виноват, что она пришлет мне акушерку, а ему доктора; она прибавила ко всему этому много других обидных и бессмысленных вещей и кончила словами, что императрица освобождает нас от говения на этой неделе, потому что великий князь говорит, что баня повредит его здоровью».

Тут мы сталкиваемся с настолько своеобразным отношением императрицы Елизаветы к говению (на первой седмице!), что, право же, даже и не решаемся предположить, что она вкладывала в это слово.

«Надо знать, – говорит Екатерина, – что во время этих разговоров я не открывала рта, во-первых, потому, что оба говорили с такой запальчивостью, что я не находила, куда бы вставить слово; во-вторых, потому, что я видела, что с той и другой стороны говорят безрассудные вещи. Я не знаю, как судила об этом императрица, но, как бы то ни было, больше не поднимался вопрос ни о том, ни о другом предмете после того, что только что я рассказала».

Вторую половину Великого поста императрица провела в Гостилицах у графа Разумовского, празднуя его именины, а молодой двор – в Царском Селе, где великий князь стал выказывать решительное пристрастие к принцессе Курляндской, особенно выпивши вечером за ужином, что случалось с ним теперь каждый день…

«Он не отходил от нее больше ни на шаг, – вспоминала Екатерина II, – говорил только с ней, одним словом, дело это быстро шло вперед в моем присутствии и на глазах у всех, что оскорбляло мое тщеславие и самолюбие; мне обидно было, что этого маленького урода предпочитают мне.

Однажды вечером, когда я вставала из-за стола, Владиславова сказала мне, что все возмущены тем, что эту горбунью предпочитают мне; я ей ответила: “Что делать!”, у меня навернулись слезы, и я пошла спать.

Только что я улеглась, как великий князь пришел спать.

Так как он был пьян и не знал, что делает, то стал мне говорить о высоких качествах своей возлюбленной; я сделала вид, что крепко сплю, чтобы заставить его поскорее замолчать, он стал говорить еще громче, чтобы меня разбудить, и видя, что я не подаю признаков жизни, довольно сильно толкнул меня раза два-три кулаком в бок, ворча на мой крепкий сон, повернулся и заснул.

Я очень плакала в эту ночь и из-за всей этой истории, и из-за ударов, которые он мне нанес, и из-за своего положения, столь же неприятного во всех отношениях, сколь и скучного. На следующий день ему было стыдно за то, что он сделал; он мне об этом не говорил, я сделала вид, что не почувствовала»…

Безусловно, Екатерина II и вообще не лишена была писательского таланта, но «Собственноручные записки» занимают в ее литературном наследии совершенно особое место.

Они содержат такое обилие бытовых подробностей, так тонко и с такой потрясающей глубиной откровенности описаны в записках нюансы отношений между обитателями царского дворца, что проза эта сделала бы честь и самому маститому писателю. Однако это совсем не проза, не художественная проза, во всяком случае, потому, что служит она не столько созданию художественных образов и единой художественной картины жизни, сколько маскировке того, что необходимо было сказать и что невозможно было сказать.

Безусловно, в современной Екатерине II французской литературе[144] можно было найти и более пикантные сюжеты, нежели сюжет о дочери команданта прусской крепости, от которой ждут появления наследника и которая, проведя столько лет в замужестве, все еще остается девственницей. Но что с того? В реальной жизни рамки этого сюжета были существенно ограничены интересами династии и самой страны… Не поэтому ли в своих мемуарах[145] Екатерина так напоминает «женщину в саване», что бредет следом за императорами к богине правосудия на картине «Эксгумация Петра III»?

«Став супругою великого князя на 16-м году возраста, – пишет французский атташе в Петербурге Клод-Карломан Рюльер, – она (Екатерина. – Н.К.) уже чувствовала, что будет управлять владениями своего мужа. Поверхность, которую она без труда приобрела над ним, служила к тому простым средством, как действие ее прелестей, и честолюбие ее долго сим ограничивалось. Ночи, которые проводили они всегда вместе, казалось, не удовлетворяли ее чувствам; всякий день скрывались они от глаз по нескольку часов, и империя ожидала рождения второго наследника, не воображая в себе, что между молодыми супругами сие время было употребляемо единственно на прусскую экзерцицию или стоя на часах с ружьем на плече.

Долго спустя великая княгиня, рассказывая сии подробности брачной жизни, прибавляла: “Мне казалось, что я годилась для чего-нибудь другого”. Но сохраняя в тайне странные удовольствия своего мужа и тем ему угождая, она им управляла, во всяком случае, она тщательно скрывала сии нелепости и, надеясь царствовать посредством его, боялась, чтобы его не признали недостойным престола.

Подобные забавы не обещали империи наследной линии, а императрица Елизавета непременно хотела ее иметь для собственной своей безопасности… Сего-то и недоставало; уже прошло восемь лет, и хотя природа не лишила великого князя всей чувствительности, но опытные люди неоспоримо доказывали, что нельзя было надеяться от него сей наследственной линии. Придворный молодой человек, граф Салтыков, прекрасной наружности и недальнего ума, избран был в любовники великой княгини» …

Разумеется, можно относиться к этому рассказу французского атташе как к досужей сплетне, ведь и помещен он в сочинении, красноречиво озаглавленном: «Истории и анекдоты революции в России в 1762 году».

Но смущает, что «анекдоты» Клод-Карломана Рюльера как-то удивительно точно соотносятся с другими свидетельствами, достоверность которых не вызывает никакого сомнения. А пикантная история о замене великого князя в постели Екатерины II любовником, как ни странно, находит недвусмысленные подтверждения в воспоминаниях самой Екатерины II: