Современники вспоминают, что «приятный и благородный стан, гордая поступь, прелестные черты лица и осанка, повелительный взгляд» – все возвещало в Екатерине великий характер.

«Возвышенная шея, особенно со стороны, образует отличительную красоту, которую она движением головы тщательно обнаруживала. Большое открытое чело и римский нос, розовые губы, прелестный ряд зубов… Волосы каштанового цвета отличной красоты, черные брови и… прелестные глаза, в коих отражение света производило голубые оттенки, и кожа ослепительной белизны». Гордость, по наблюдению современников, составляла отличительную черту характера Екатерины. Точно так же, как и лицемерие…

«Замечательные в ней приятность и доброта для проницательных глаз суть не иное что, как действие особенного желания нравиться, и очаровательная речь ее ясно открывает опасные ее намерения, – пишет французский атташе шевалье Клод-Карломан Рюльер. – Живописец, желая изобразить сей характер, аллегорически представил ее в образе прелестной нимфы, представляющей одной рукою цветочные цепи, а в другой скрывающей позади себя зажженный факел».

Свадьба Екатерины и Петра Федоровича была отпразднована 25 августа 1745 года с большой пышностью и великолепием. Образцами послужили свадьба французского дофина в Версале и бракосочетание сына короля Августа III в Дрездене. Празднества продолжались десять дней.

Теперь присматривать за великой княгиней назначили камер-фрау Крузе – сестру старшей камер-фрау императрицы. Первым делом Крузе запретила другим служанкам говорить вполголоса, дабы они не смогли сказать чего-то втайне от нее.

Екатерину лишили возможности даже посплетничать со своими служанками. Это было тем более досадно, что «милый супруг вовсе не занимался мною, но постоянно играл со своими слугами в солдаты, делая им в своей комнате ученья и меняя по двадцати раз на дню свой мундир».

«Я очень хорошо видела, – признается Екатерина, – что великий князь вовсе не любит меня; через две недели после свадьбы он опять признался мне в своей страсти к девице Карр, фрейлине императрицы. Графу Девиеру он сказал, что между этою девушкой и мною не может быть никакого сравнения. Девиер был противного мнения; он на него рассердился за это.

Сцена эта происходила почти в моем присутствии.

В самом деле, – рассуждала я сама с собою, – не истребляя в себе нежных чувств к этому человеку, который так дурно платит за них, я непременно буду несчастлива и измучаюсь ревностью без всякого толку. Вследствие этого я старалась восторжествовать над моим самолюбием и изгнать из сердца ревность относительно человека, который не любит меня; но для того, чтобы не ревновать, было одно средство – не любить его. Если бы он желал быть любимым, то относительно меня это вовсе было нетрудно; я от природы была наклонна и привычна к исполнению моих обязанностей, но для этого мне был нужен муж с здравым смыслом, а мой его не имел».

Тут, как нам кажется, Екатерина заговаривается…

Понятно, что ей хотелось бы иметь мужа со здравым смыслом… Но что она называет здравым смыслом? Готовность лечь в постель со своей сестрой ради того, чтобы угодить императрице Елизавете Петровне? Готовность изображать семейную гармонию, хотя и намека на нее нет?

Но так легко регулировать свои чувства можно, когда речь идет об изображении любви, а не о самой любви, когда все чувства отсутствуют…

Впрочем, тут Екатерина всегда путалась и в дальнейшем.

Изображение чувства веры, любви, преданности она всегда путала с самой верой, любовью, преданностью!

Такой уж характер был у Екатерины, которую назовут Великой, которая в жертву карьере принесла всё.

«В конце мая императрица приставила ко мне главной надзирательницей Чоглокову, одну из своих статс-дам и свою родственницу; это меня как громом поразило, эта дама была совершенно предана графу Бестужеву, очень грубая, злая, капризная и очень корыстная. Ее муж, камергер императрицы, уехал тогда, не знаю с каким-то поручением, в Вену; я много плакала, видя, как она переезжает, и также во весь остальной день; на следующий день мне должны были пустить кровь.

Утром, до кровопускания, императрица вошла в мою комнату, и, видя, что у меня красные глаза, она мне сказала, что молодые жены, которые не любят своих мужей, всегда плачут, что моя мать, однако, уверяла ее, что мне не был противен брак с великим князем, что, впрочем, она меня к тому бы не принуждала, а раз я замужем, то не надо больше плакать.

Я вспомнила наставление Крузе и сказала: «Виновата, матушка», и она успокоилась».

Возможно, Екатерина понимала, что великий князь не обязан ради ее карьеры идти на противоестественное сожительство с нею, но ведь поскольку всеми изображалось, что ничего противоестественного в этом придуманном Елизаветой Петровной браке нет, то так считала теперь и Екатерина, и тем сильнее возмущал ее супруг, который не желал принимать изображаемое за действительное.

По воспоминаниям Екатерины видно, что ее совершенно искренне теперь раздражало в муже все. Невыносимой казалась его игра на скрипке, с раздражением слушала она его рассказы об увеселительном доме, на манер капуцинского монастыря, который он вознамерился выстроить близ Ораниенбаума.

Но особенно раздражали Екатерину ухищрения, к которым прибегал он по ночам, чтобы охладить ее любовный пыл. Однажды Петр пригласил супругу полакомиться посреди ночи присланными устрицами. В другой раз заставил играть в карты.

И тут – это очень характерно для Екатерины! – непонятно было, что ее раздражало больше, то ли принуждение к картежной игре, то ли то, что за неимением денег великий князь поставил в заклад свой ночной колпак, который представлял собою, по его словам, сумму в 10 тысяч рублей.

«При всей моей решимости угождать ему и быть с ним терпеливою, очень часто – признаюсь откровенно – его посещения, прогулки и разговоры надоедали мне до чрезвычайности… – пишет Екатерина. – Когда он уходил, самая скучная книга казалась мне приятным развлечением».

Раздражаться и вооружаться этим раздражением против супруга Екатерине было тем легче, что, как мы и говорили, сам он предоставлял для этого множество поводов.

«Утром, днем и очень поздно ночью великий князь с редкой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат (потому что у него больше не было) в другой; тех же собак, которые уставали или отставали, очень строго наказывал, это заставляло их визжать еще больше; когда наконец он уставал от этого упражнения, несносного для ушей и покоя соседей, он брал скрипку и пилил на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказывание собак, что мне поистине казалось жестоким.

Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальни, в которой сидела и которая была смежной с той комнатой, где происходила эта сцена, и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак, а бывший у него мальчишка, родом калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост.