Величество ответил, что проект уже составлен, удалился к себе, где собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отречении в том смысле, что престол передаётся великому князю Михаилу Александровичу. […] Приказав его переписать, Его Величество подписал манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 час. 40 мин., передал его Гучкову. Депутаты попросили вставить фразу о присяге конституции нового императора, что тут же было сделано Его Величеством»[1302].

Как мы понимаем, переписать можно только от руки. Кстати, Нарышкин не пишет, что после правки царём манифест вновь переписывался. Значит, он был с правкой?

Журналист Самойлов, с которым Рузский беседовал летом 1917 года, уверял: «В заключение ген. Рузский показал мне подлинный акт отречения Николая II. Этот плотный телеграфный бланк, на котором на пишущей машинке изложен известный текст отречения, подпись Николая покрыта верниром (лаком)»[1303].

Чем отличается телеграфный бланк от простого листа бумаги? На телеграфном бланке стоит минимум слово «телеграмма», а максимум название телеграфа. Ничего этого на бумаге с текстом манифеста нет.

О телеграфных бланках говорит и Мордвинов: «Первый экземпляр (манифеста — П. М.) напечатанный, как затем и второй, в нашей канцелярии на машинке, на телеграфных бланках, Государь подписал карандашом»[1304].

Из всех «участников событий» только Гучков на допросе ВЧСК дал описание манифеста, похожее на найденный в Академии наук оригинал. «Через час, или полтора, Государь вернулся и передал мне бумажку, где на машинке был написан акт отречения, и внизу подписано «Николай»[1305].

Однако и Гучков утверждает, что по настоянию Шульгина императором были сделаны поправки в тексте манифеста, но манифест более не перепечатывался. Опять-таки получается, что он был с поправками?

О том, что все документы, обеспечивающие захват власти, были заготовлены заговорщиками заранее, свидетельствует и то, что назначение князя Львова главой правительства было осуществлено до того, как, по утверждениям Гучкова, был подписан соответствующий указ императора. Гучков в ВЧСК сообщал по этому поводу, что, вернувшись из Пскова в Петроград, он узнал, что пока отсутствовал, уже были назначены министры нового правительства и назначен его глава — князь Г. Е. Львов, еще до соответствующего указа императора. «Назначение Львова было для меня неожиданным. Член ЧСК Соколов: Так что объективное положение вещей было таково, что Временный Комитет назначил князя Львова вне зависимости от решения Государя? Гучков: Спросите Временный Комитет»[1306].

Временный комитет спрашивать было уже нельзя, так как к августу 1917 года он прекратил своё существование. Но и без Временного комитета было понятно даже для членов ЧСК, что назначение Львова было определено заранее и никакого решения Государя для этого не понадобилось.

Возвращаясь к манифесту, заметим, что не только не ясно, что он из себя представлял: лист бумаги, телеграфный бланк и несколько четвертушек, но и дальнейшая его судьба после отъезда Гучкова и Шульгина из Пскова. История же появления манифеста в Петрограде не менее таинственна, чем его появление в Пскове.

Небезызвестный нам А. А. Бубликов рассказывает: «Гучков, приехав в Петроград, смело пошёл объявлять акт отречения в мастерские Северо-Западных дорог, невзирая на старательные убеждения не делать этого. Рабочие обступили Гучкова, и когда он, прочитав акт отречения, воскликнул: «Да здравствует император Михаил И», то рабочие пришли в страшную ярость и, закрыв помещение мастерских, проявляли недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова — линчевать. Лишь с великим трудом удалось одному из моих агентов, присутствовавших при этом, убедить рабочих, что недостойно было бы с их стороны убивать доверчиво пришедшего к ним человека, когда этому человеку ничего не сделал даже Николай. Самый акт, потихоньку с заднего крыльца, увезли мои подчинённые с вокзала ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете»[1307].

Совсем иную историю рассказывает Ю. В. Ломоносов. 3 марта Ломоносову сообщают, что Гучков выехал из Пскова, а текст отречения передается по телеграфу человеком Ломоносова инспектором Некрасовым. Ломоносову поручают напечатать отречение в типографии Министерства путей сообщения. Однако текст отречения почему-то передается по телеграфу не Ломоносову, а полковнику Шахову, начальнику тяги северо-западных железных дорог, причем зашифрованным военным кодом. Этот полковник был связующим звеном Ставки с Петроградом, что видно по постоянному упоминанию его имени в телеграфной переписке Ставки со штабом Северного фронта.

Ломоносов дозванивается до полковника, тот говорит, что расшифровка займет два часа, через два часа сообщает, что какая-то часть не расшифровалась и необходимо внести исправления ещё одной телеграммой (какие исправления могут быть в документе такой важности?), потом говорит, что телеграмма адресована не в Думу, а начальнику Генерального штаба. В это же время полковник ведёт какие-то разговоры по телефону с Псковом. Ломоносов приказывает отключить ему телефоны и посылает некоего инженера Лобанова с солдатами, чтобы они забрали все копии текста отречения. В итоге они забирают текст отречения и доставляют его в Думу, но почему-то не Ломоносову, который должен его печатать.

Таким образом, очевидно, что в Генеральный штаб из Пскова был передан по телеграфу какой-то зашифрованный текст, и после этого там началась работа по подготовке публикации фальшивого манифеста.

В этом нас ещё больше убеждают действия Ломоносова утром 3-го марта. Ломоносов едет на Варшавский вокзал, чтобы выяснить, что же произошло: «Ясное морозное утро, но уже в воздухе чувствуется весна. Измайловский весь увешан флагами. Народа масса, и чем ближе к вокзалу, тем толпа всё гуще и гуще. Медленно пробирается автомобиль среди живого моря к вокзалу со стороны прибытия поездов. Вдруг мне навстречу слева Лебедев, медленно идущий в своей щегольской шубе с поднятым воротником. Испускаю радостный крик, но он делает мне тревожно отрицательные знаки. Приказываю автомобилю повернуться. Сделать это в толпе нелегко. Наконец, повернулся, и за мостом, там, где был убит Плеве, нагоняем Лебедева. Влезает. Вид у него сильно озабоченный.

— Где же акт, где Гучков?

— Акт вот, — хрипло шепчет Лебедев, суя мне в руку какую-то бумагу.

— Гучков арестован рабочими.

— Что?.. — спросил я заплетающимся языком, суя в боковой карман тужурки акт отречения.