примирились бы, но кандидатура великого князя как императора никому не приемлема, и вероятна гражданская война. На запрос, почему депутаты, присланные в Псков для решения именно этого вопроса, не были достаточно инструктированы, Родзянко ответил главкосеву, что неожиданно в Петрограде вспыхнул новый солдатский бунт, к солдатам присоединились рабочие, анархия дошла до своего апогея. После долгих переговоров с депутатами от рабочих удалось к ночи 2-го марта прийти к некоторому соглашению: через некоторое время, не ранее полугода, собрать Учредительное собрание для определения формы правления; до того времени власть сосредотачивается в руках Временного Комитета Государственной Думы, ответственного министерства, уже сформированного»[1312].

То есть мы хорошо видим тактику заговорщиков: сначала «манифест» об «Ответственном министерстве», потом «манифест» об отречении в пользу наследника, потом «манифест» в пользу великого князя Михаила Александровича, потом Учредительное собрание. При этом понятно, что все эти манифесты шли не от императора, а от Ставки и штаба Северного фронта. Это им каждый раз Родзянко рассказывал очередную ложь, последней из которых стало известие о «новом бунте» в Петрограде и полной «анархии».

Не вызывает никаких сомнений, что, отправляясь в Псков, Гучков заранее знал о той версии, по которой манифест в пользу Михаила Александровича вновь окажется «недостаточным».

То, что манифест был подложным, одной из первых поняла императрица Александра Феодоровна. Она писала Государю в письме: «Я знаю, что ты не мог подписать противного тому, в чём ты клялся на своей коронации»[1313].

Особо следует сказать о подписи графа В. Б. Фредерикса, «скрепившего» манифест. Сегодня можно считать установленным фактом, что подпись графа Фредерикса подделывалась на некоторых документах, напрямую не относящихся в «манифесту». Так, на допросе ВЧСК на вопрос следователя о подлинности его подписи под запиской военному министру Сухомлинову, граф ответил следующее: «Фредерикс:…Я вам могу сказать, что по сходству оно похоже на мой почерк. Но чтобы я такую вещь написал, я могу поклясться, что я бы не сделал. Я бы поклялся, что я этого не писал, но я не могу поклясться.

Следователь: Это только похоже на ваш почерк или это ваш почерк?

Фредерикс: Я говорю: похоже, что не я писал. Я готов поклясться, что не писал.

Следователь: Вы готовы поклясться, что не писали?

Фредерикс: А сходство есть безусловное»[1314].

Таким образом, граф Фредерикс фактически подтвердил подделку его подписи.

В ГА РФ хранится ещё один любопытный документ. Это так называемая «памятная записка» графа Фредерикса императору Николаю П. В это записке, составленной с полном нарушением всех правил обращения к царю, «Фредерикс» передаёт слова графини Воронцовой-Дашковой о требовании крестьян к царю наказать Сухомлинова, грозя в противном случае самим расправиться с военным министром[1315]. Совершенно очевидно, что эта записка является такой же подделкой, как и другая «записка» Сухомлинову, речь о которой шла на допросе в ВЧСК. Но что особенно любопытно, так это то, что подпись «Фредерикса» под «запиской» практически совпадает с подписью под «манифестом» и отличается от других подписей графа Фредерикса. А составлена «записка» 26-го февраля 1916 года, то есть ровно за год до описываемых событий.

А. Б. Разумов пишет по этому поводу: «Заканчивая разбор внешнего вида «отречений», необходимо остановиться на последней подписи в этих документах — заверяющей (контрассигнирующей) подписи Фредерикса. Надпись гласит: «Министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Фредерикс».

Меня удивила похожесть контрассигнирующих надписей графа Фредерикса на всех трёх «отречениях», и я сделал наложение трёх надписей друг на друга. Причём накладывал не слово на слово, а наложил всю надпись целиком, все семь слов сразу, в две строки, с пробелами, промежутками и росчерками. Три автографа на трёх разных документах совпали до буквы. Нет разницы даже не между буквами, а между расположением всех семи слов во всех трёх документах. Без копирования на стекле добиться такого эффекта нельзя»[1316].

Таким образом, вывод, который мы можем сделать, сводится к следующему: «манифест» в пользу великого князя Михаила Александровича явился искусно изготовленной фальшивкой. Целью этой фальшивки, была видимость легальной передачи престола великому князю, который к этому времени находился в руках заговорщиков. Заговорщики заранее знали, что Михаил Александрович откажется от вступления на престол либо в силу осознания им отсутствия законных прав, либо под нажимом заговорщиков.

Что же произошло на самом деле 2-го марта 1917 года в Пскове, в вагоне-салоне императорского поезда? Не вызывает сомнений, что на любые разговоры об отречении император Николай II отвечал отказом. Скорее всего, пытаясь хоть как-нибудь вырваться из псковской ловушки, Государь сказал Гучкову, что он хотел бы побывать в Ставке и посоветоваться с генералом Алексеевым. Может быть, у императора была ещё слабая надежда, что Алексеев и Рузский не связаны друг с другом, может быть, он не мог до конца поверить в такое низменное и безумное предательство со стороны Алексеева.

Для Гучкова отправление императора в подконтрольную Ставку никакой опасности не представляло. Недаром Бубликов вспоминает, что на его недоуменный вопрос, почему Николай II находится в Ставке, Гучков спокойно ответил: «Он совершенно безвреден»[1317].

Когда Государь вечером 3-го марта прибыл в Могилёв, он был встречен со всеми подобающими почестями. Генерал Дубенский вспоминал: «В комнатах генерал-квартирмейстерской части всё было по-прежнему. Дежурили полевые жандармы, сидели офицеры за столами, стучал телеграфный аппарат. На маленькой площади у дворца из старинной ратуши, в круглом садике стояли посты дворцовой полиции, а у подъезда Государя в дублёных тулупах находились по-прежнему часовые георгиевского батальона. Могилёв тих, малолюден и спокоен, как всегда. В царских комнатах долго, долго светился свет. Точно ничего не случилось, точно то, что я видел, что все мы пережили, был сон»[1318].

Но, несмотря на эту кажущуюся почтительность, император и в Могилёве продолжал оставаться несвободным. Когда 5-го марта ему, наконец, разрешили позвонить в Александровский дворец, он в разговоре с императрицей сказал: «Я думал, что смогу приехать к вам, но меня не пускают»[1319].

Скорее всего, о «своём отречении», так же