нас, в сущности, мало общего. Он специалист, погруженный в свои колбы и реторты, и выразился как-то, когда прошел закон о женщинах-адвокатах:

– Ну, хорошо; только могут ли женщины адвокаты быть хорошими матерями?

– Ах, какое горе! – сострадательно ответила я ему в тон. – А могут ли быть мужчины-адвокаты хорошими отцами?

Он растерялся и не нашелся, что ответить.

Но все-таки он славный человек. И поэтому мы, хоть и изредка, но видимся. Я еще не была у него по приезде и сегодня пошла.

Он давно собирался брать уроки немецкого языка в обмен на французский, и я не удивилась, когда встретила в его комнате студента-немца.

Он познакомил нас. Herrmann Карльсен, студент одного из бесчисленных германских университетов, не то Боннского, не то Берлинского.

– Мы собираемся ехать в Сен-Клу, погода такая хорошая. Не хотите ли – поедем вместе? – предложил Дриль.

Я согласилась. И пока он искал какие-то записные книжки, я рассеянно взглянула на письменный стол. На нем лежал развернутый лист приложения к Presse Médicale – список всех парижских госпиталей, их врачей – интернов и экстернов.

Я взяла его, и глаза инстинктивно искали госпиталь Бусико.

Господи, – какой большой лист! сколько фамилий! вот рубрика интернов – Gresson, Chifoliau, Heitz, Meuriot, Pecharmant… где ж он?

А вот – внизу, в левом углу госпиталь Бусико, и там Lencelet! Какое красивое имя! Оно все состоит из мелких ласкающих звуков, самое красивое из всего списка… все остальные звучат как-то грубо в сравнении с ним. В самом деле: Pecharmant… Carrignes, или еще так лучше: Bisch… даже смешно стало.

– Дайте мне, пожалуйста, этот лист… – попросила я Дриля.

– Зачем вам? – удивился он.

– А это для статистики. Мы с одной медичкой давно интересуемся – какой процент иностранцев между экстернами.

– С удовольствием, берите… мне, кстати, он больше не нужен, – согласился добрый Дриль.

А мне даже и совестно не было за свою ложь. И я, в благодарность, была как можно внимательнее и любезнее с ним и его немцем, рассказывала им разные разности, спорила – словом, развлекала их до самого Сен-Клу.

Немец оказался «с душою прямо геттингенской». Сначала дичился и говорил мало, но под конец прогулки читал из Гейне и, прощаясь, торжественно заявил, что «такой женщины, как я, он еще никогда не встречал»…

23 мая.

Herrmann-sen попросил позволения бывать у меня, в восторге от того, что я как-то зашла к нему в его комнату на rue des Feuillantines. Немедленно вытащил свой альбом, показал портреты всех родных, всех барышень, в которых был влюблен…

Я в двадцать два года была куда серьезнее его… Оттого, что я внимательно выслушала все его признания относительно прошлого, все мечтания о будущем – он пришел в восторженное настроение и чуть не клялся в преданности до… самой смерти, в том, что оказать мне какую-либо услугу – составит величайшее счастье его жизни. Это меня рассмешило.

– Ну, а если я поймаю вас на слове и действительно пошлю с поручением? – спросила я.

– Je ne demande que ça107, – пылко воскликнул юноша.

– Хорошо. Я сейчас напишу письмо, а завтра рано утром вы пойдете в госпиталь Бусико, спросите monsieur Lencelet и подождете ответа.

И я внутренне смеялась от души. Забавно было видеть, как он весь насторожился при слове «monsieur», как явное огорчение отразилось на его лице. Пришлось для его успокоения объяснить, что посылаю его к интерну за книгами, нужными мне, а посылать письмо по почте – долго ждать ответа, так удобнее, он скорее принесет.

По мере того, как я объясняла – лицо его прояснялось, и наконец – вполне убежденный, что «ничего тут нет» – он с тем же восторгом принес мне бумагу, перо, чернила и конверт, и я наскоро написала записку…

24 мая, пятница.

В одиннадцать часов утра Herrmann-sen стучался в мою дверь.

– Entrez108.

Он вошел сияющий. Я знала, что ему доставит удовольствие подробно рассказать об исполненном поручении, а мне – выслушать. Недаром немцы – народ обстоятельный. Он начал с того, как нашел конку, как сначала перепутал, и не на ту попал, и потом догадался, пересел на другую и т. д. Наконец, как пришел в Бусико, как его впустили, как он долго ждал в павильоне. «И вот он вышел. Я ему передал ваше письмо, он взял, прочел, спросил, как вы себя чувствуете, я сказал, что не знаю, – и потом куда-то ушел и принес ответ. Вот».

И Германсен достал из бокового кармана своего сюртука вчетверо сложенный желтый листок, на котором было напечатано «Consultations gratuites»109 – там наскоро, его рукою были написаны две строки: venez ce soir, après dîner. Mes sentiments très respectueux. Lencelet110.

– Mais savez-vous, mademoiselle, – прибавил честный немец, – c’est un beau garçon et très sérieux111.

Так он красив? A ведь в самом деле я еще до сих пор не успела рассмотреть его лицо.

И так же добросовестно ответила немцу:

– Non, monsieur, je ne sais pas; chaque fois que je l’ai vu j’étais dans un tel état nerveux que je ne pouvais pas lever les yeux112. – И я от всей души благодарила милого юношу.

В восемь часов я одевалась, чтобы ехать в Бусико. Наступающее лето заставило расстаться с траурным платьем, и вместо черного корсажа я купила несколько белых. Большая белая шляпа à la Bergère… Впервые в жизни я одевалась с удовольствием: зеркало отражало прелестную молодую женщину, которая счастливо улыбалась мне…

Мне казалось, что электрический трамвай идет медленно… и еще пришлось ждать бесконечные десять минут у вокзала Montparnasse, так как трамвай St. Germain des Près-Vanves оказался переполненным…

Вот наконец – rue Lecourbe… а там немного дальше Бусико. Опять неизбежный вопрос консьержа:

– Où allez-vous, mademoisele?113

– Monsieur Lencelet114.

– Premier étage à droite115.

Перед, тем как позвонить, я посмотрела на маленькую аспидную доску, на рамке которой черными буквами напечатано – «interne de garde»116, а на доске мелом написано было: Lencelet.

Так вот отчего он бывает здесь по пятницам! значит, это его дежурство.

Я позвонила. Горничная отворила дверь.

– Monsieur Lencelet vous prie de l’attendre ici117, – сказала она, вводя меня в библиотеку.

Дверь соседней комнаты тотчас же отворилась, и из нее вышел Lencelet.

– Bonjour, mademoiselle… прошу вас подождать в моей комнате… Мы сейчас обедаем… А вы?

– Конечно.

Мы прошли в его комнату. Он зажег электричество. Окно было открыто, и поток майского воздуха лился в комнату.

– Извините, что я вас оставлю. Вы, конечно, читаете по-немецки? – спросил он, подавая «Frau Sorge» Зудермана.

– Да.

– Так вот, почитайте пока, а