“С точки зрения исторической науки, — писал Пайпс, — так называемая партия большевиков была, конечно, не партией, но организацией совершенно нового типа, обладавшей некоторыми чертами политической партии. Ее структура не имела прецедента: эта организация стояла над правительством, контролировала и правительство, и вообще все, в том числе казну страны. Над ней же не существовало никакого внешнего контроля. Ни в каком смысле это не была ни «политическая партия», ни добровольческая общественная организация… Эта политическая организация абсолютно нового типа создала прецедент для фашистской партии Муссолини, национал-социалистической партии Гитлера и бесчисленных «политических партий» тоталитарного характера, которые появлялись в Европе, а затем и по всему миру и устанавливали однопартийное правление… За все годы своего существования Коммунистическая партия никогда не считала, что подчиняется закону или Конституции. Она всегда считала решающим фактором свою волю и цели. Она всегда действовала своевольно и неконституционно”.

Хотя показания бывших политзаключенных, депутатов и западных историков были достаточно убедительны, Шахрай и его единомышленники собирались строить свою доказательную базу на конкретных документах. Бюрократические машины КПСС и КГБ оставили за собой колоссальный бумажный след — десятки миллионов документов. Шахрай потребовал от недавно учрежденного правительственного комитета по рассекречиванию архивов партии и КГБ предоставить ему документальные, а не опирающиеся на свидетельства частных лиц данные о распоряжениях и властных действиях КПСС. “Теперь любой школьник знает об ужасах, которые творила партия, но мы хотим доказать нашу позицию в суде на основании документов, которые нельзя опровергнуть”, — объяснял Андрей Макаров.

Решив обратиться к архивам, команда Шахрая не представляла себе, что им откроется. Нельзя было заранее сказать, какие документы погибли: традиция уничтожать их началась еще при Ленине, который приказал избавиться от документальных свидетельств Красного террора. И все же десятки миллионов документов оказались в распоряжении российского правительства.

Разумеется, команда Шахрая не могла прочитать даже небольшую часть рассекреченных документов. Но она получила доступ к подробным и ужасающим описаниям чисток 1930-х, материалам о преследовании диссидентов в 1960-е и 1970-е годы и даже стенограммам совещаний политбюро, на которых обсуждалось вторжение в Афганистан.

В августе, пока в суде был объявлен перерыв, Шахрай, Федотов и Макаров прочитали десятки тысяч страниц, помеченных грифом “совершенно секретно”. Они готовились к кульминации процесса, которая была намечена на конец сентября — начало октября. Тогда должны были давать показания виднейшие партийцы эпохи Горбачева — члены политбюро и секретари ЦК, известные народу в основном по зернистым газетным фото и по слухам: Егор Лигачев, Николай Рыжков, Владимир Долгих, Валентин Фалин, Александр Яковлев, Иван Полозков.

Горбачев по-прежнему заявлял, что не собирается давать показания, что не предстанет перед судом, даже если его “потащат туда в наручниках”. (После чего непочтительная “Независимая газета” напечатала на первой полосе карикатуру, на которой Горбачева в наручниках тащат в зал суда.) Представители Ельцина, конечно, хотели допросить Горбачева, в первую очередь для того, чтобы показать, что все равны перед законом. Но в общем его показания им были не так уж нужны. Это коммунисты жаждали увидеть в суде своего бывшего генсека, чтобы растерзать его за предательство партии. “Горбачев — злоумышленник, — говорил Долгих. — Он разрушил партию в 1989 году. Разумеется, партия совершала ошибки. Но наше могущество признавал весь мир. Когда партия стояла у руля, страна не разваливалась на части”. Лигачев, с 1985 по 1990 год второй человек в партии, называл Горбачева ревизионистом — этим же словом Сталин когда-то клеймил своих обреченных оппонентов. “Горбачев завел нас на тропу антикоммунизма, — сказал Лигачев. — Перестройка сбилась с курса и пошла по буржуазному пути”.

После первых дней судебного процесса в июле большинство российских и иностранных журналистов прочно о нем забыли. У них были более срочные дела, нежели освещение нелепого эпилога коммунистической драмы. В Абхазии, Нагорном Карабахе и Таджикистане полыхали войны. В Армении не было электричества, но были очереди за хлебом. Целые регионы России, от Северного Кавказа до Якутии, угрожали отъединением. Преступность росла почти так же быстро, как инфляция. Полукриминальные бизнесмены, пользуясь наступившим экономическим хаосом, выводили из страны миллиарды долларов. Российская армия грозила войной Молдове. Запад беспокоился о том, что в бывших союзных, а теперь суверенных республиках остались арсеналы с ядерным оружием. Появлялись сообщения о поставках вооружений в Иран и Китай. В Латвии и Эстонии некоторые участники движения за независимость оказались отвратительными расистами, и в результате для русских, поляков и других людей, в чьих жилах не текла балтийская кровь, появился статус неграждан. Разъяренный Ельцин приостановил вывод войск из балтийских республик через несколько недель после его начала.

В общем, бывшему СССР вполне хватало уже имеющихся экстренных событий и трагедий. К тому же многие считали этот суд запоздалым. Но мне хотелось в последний раз взглянуть на реликты старого режима, на убывающее поколение коммунистических вождей. Я не мог устоять. Много лет эти люди оставались для советского народа далекими божками с серыми лицами под надвинутыми шляпами, могущественными и безмолвными. В первые годы перестройки их надмирность немного полиняла, после того как Горбачев убрал из города все портреты и лозунги. Но они по-прежнему оставались никому не подотчетны, ни для кого не доступны. Ближе к концу завершившегося десятилетия пресса — и зарубежная, и советская — начала узнавать подробности об этих бесплотных фигурах от их оппонентов, из слухов и даже из интервью. Но до сих пор они легко рулили разговором — так же, как рулили страной. Они выслушивали вопрос журналиста, а затем отвечали на него помпезной часовой речью. После чего гостя выпроваживали, тем более что чай в его фарфоровой чашке давным-давно остыл. Но в зале суда партийные божки оказались ничтожными, помятыми людьми в плохо сшитых костюмах. Они сердито бурчали, когда чьи-то показания им не нравились, и, как прихожане баптистской церкви, шумно выражали одобрение, когда суд вызывал в качестве свидетеля их единомышленника.

В день, когда Николай Рыжков давал показания о пяти годах своего премьерства, я провел двухчасовой перерыв вместе с Иваном Полозковым — партийным секретарем из Краснодара. В 1990 году Полозков возглавил компартию РСФСР и как “злой дух” консерваторов считался преемником Лигачева. В 1990 и 1991 годах на заседаниях ЦК Полозков открыто критиковал Горбачева, но даже тогда в своих выступлениях проявлял осторожность. Сказывалась остаточная привычка к партийной дисциплине, не говоря уж о простом инстинкте самосохранения. Зато сейчас ничто не мешало ему говорить от души.

“Теперь никто мне не указ, — сказал он мне. — Могу свободно изливать желчь”. Как и прочих партийцев, ежедневно являвшихся в Конституционный суд, Полозкова снедала жгучая обида. Он мнил себя великим человеком, который прозябал на вторых ролях из-за козней Горбачева, Ельцина и ЦРУ.