А Горбачев упорствовал в своих иллюзиях, все больше брюзжал и не понимал, почему соотечественники не чествуют его с утра до ночи. Едва заслышав о суде, он немедленно заявил, что наотрез отказывается давать там показания. Это оскорбляло его достоинство, его статус, его представления о допустимом. Он не позволит себя допрашивать. И публично, и в частных беседах, и в интервью мне он стоял со своим раздраженным отказом наперевес. “Слушайте, я не собираюсь принимать участие в этом сраном суде!” — восклицал он.

Заседание Конституционного суда началось 7 июля 1992 года. Для него перестроили конференц-зал в той части здания ЦК, где прежде располагался отдел организационно-партийной работы. Тринадцать судей — все, кроме одного, раньше состояли в КПСС — сидели на скругленном помосте, позади них висел российский триколор — флаг царской эпохи. На судьях были длинные черные мантии, необычно элегантные и напоминавшие церковное облачение. Суд закупил ткань у Русской православной церкви, а самый известный московский модельер Слава Зайцев сшил из нее мантии. Это нечаянное соединение разных символов подчеркивало ту историческую смесь, которая была представлена в суде — не желавшее уходить прошлое и неокрепшее будущее.

Вместо того чтобы ударом молотка призывать к порядку, верховный судья Валерий Зорькин стучал ручкой по небольшому золоченому гонгу. Перед Зорькиным стояла такая же сложная задача, как перед любым юристом в новейшие времена. Но история правосудия его страны была к тому же настолько сомнительной, что ему приходилось с нуля придумывать юридические процедуры и регламент Конституционного суда. Было понятно, что процесс, на котором он председательствовал, станет самым громким на годы вперед. Зорькин сам до октября 1991 года был членом партии (что несколько успокаивало сторонников коммунистов), но отнюдь не романтизировал отношения своей страны с правом и законом. “Мы всегда метались от иконы к топору, — говорил он. — Все, кто здесь приходил к власти, пытались превратить себя в икону, но потом, выражаясь метафорически, кончали жизнь на плахе. Каждый правитель хотел выковать крепкую государственную власть, но никто не пытался построить правовое государство. Говорить о том, что Россия — демократическая страна, еще слишком рано. Только первые шаги сделаны на пути к правовому строю”.

В первый день суда около здания собралась толпа разгневанных сторонников коммунистов. Они наседали на милицию, требуя, чтобы их пустили внутрь. В основном это были те же люди, которые каждые выходные устраивали протестные пикеты возле мавзолея Ленина. Они продавали неосталинистские газеты, держали в руках плакаты с лозунгами вроде “Горбачева и Ельцина — на виселицу!”. В зале суда тем временем коммунисты, подавшие первый иск, с обиженными и возмущенными интонациями доказывали, что находятся “под судом”, поскольку им не повезло и они после путча лишились власти. Одним из первых выступавших со стороны коммунистов был депутат российского Верховного Совета Виктор Зоркальцев. За несколько секунд он сумел, разогнавшись, перейти от церемонных заверений в почтении суду к раздраженному крику:

“Высокий суд! Досточтимый председатель! Партия, запрещенная здесь, — это партия, консолидировавшая общество, возглавившая его в борьбе с фашизмом, обеспечившая тем самым победу в Великой Отечественной войне и понесшая вместе с народом невосполнимые утраты… Это не значит, что в деятельности партии не было ошибок, негативных моментов. Была трагическая эпоха сталинизма в 30-е годы, было подавление диссидентов в 70-е, было и ренегатство партийной элиты в период Горбачева. Все это было. И в то же время каждый знает, что в партии всегда находились силы, восстававшие против этого зла. Партия обновлялась, очищалась, крепила свои ряды, сохраняла свои идеалы. А теперь этот процесс вновь прерван, партия запрещена на своем поворотном этапе.

Развалив партию, демократы уничтожили национальную экономику и сам Советский Союз. Они изменили социальную систему. Началось разграбление страны. Страна зашла в тупик. То, чего не смогли добиться Гитлер, мировой фашизм и капитализм, стало возможным посде запрета партии. Запрет КПСС — это еще и сигнал другим партиям: «Трепещите! Вы следующие!» И многие партии чувствуют эту опасность. А радуются этому только те, кто патологически ненавидит демократию и не приемлет социалистической идеи. Вдумчивые политики не одобряют указов президента и не поддерживают их…”

И так далее. Стыд был неведом партии до самого ее конца. Члены КПСС разглагольствовали о гражданских свободах, политическом плюрализме, исторических свидетельствах. Заявляли, что при них страна процветала, а в их отсутствие все стало рушиться. Именно такой вариант истории они собирались представить в суде.

Когда эта мудрая тактика не убедила ни суд, ни, возможно, их самих, коммунисты перешли от фальшивой патетики к угрозам. Еще один партиец Дмитрий Степанов сказал, что если суд признает указы Ельцина конституционными, то коммунисты будут готовы взять власть “теми же методами”, что и участники августовского путча.

“В чрезвычайных комитетах нет ничего экстраординарного, — сказал он. — В нашей истории они появляются постоянно”. Степанов возражал против тезиса о “так называемой” жестокости партии: например, сообщил он, количество жертв ДТП в России за пару лет превысило число жертв Сталина. И, кроме того, добавил он, партия не могла сравниться в жестокости с армией США: “Американцы выжигали во Вьетнаме целые деревни, а в Прибалтике мы просто высылали людей в Сибирь”.

Главный защитник Ельцина в Конституционном суде Сергей Шахрай тоже опирался в своем выступлении на исторические данные. Известный юрист, 36-летний Шахрай был автором почти всех ельцинских указов, выпущенных в дни осады Белого дома. C помощью двух помощников — юристов Андрея Макарова и Михаила Федотова — Шахрай выступил с обвинением КПСС, приводя в доказательство факты диктаторского произвола, лжи и насилия.

“Организация, именовавшая себя КПСС, не являлась партией ни де-факто, ни де-юре, — сказал Шахрай после одного из судебных заседаний. — Согласно всем канонам марксистско-ленинской теории государства и права, у нас было государство, называвшее себя КПСС. Существовала конкретная группа лиц, имевших дело с правительством и обладавших монополией на государственную власть: полтора миллиона членов партийной номенклатуры, несколько миллионов гражданских служащих и, наконец, специальный репрессивный аппарат. КГБ был вооруженным крылом организации, именовавшей себя КПСС, и использовался даже для физического устранения несогласных. В итоге у нас был режим, в котором основным законом государства и общества были партийные постановления”.

Среди первых вызванных Шахраем свидетелей были трое хорошо известных диссидентов и бывших политзаключенных: Лев Разгон, проведший при Сталине больше десяти лет в лагерях; Владимир Буковский, сидевший в лагере при Брежневе с 1967 года по 1976-й, когда его обменяли на чилийского коммунистического лидера Луиса Корвалана; Глеб Якунин, православный священник, которого посадили в тюрьму, а затем запретили в служении. Все трое представили личные свидетельства жестокости режима. В дополнение к этим свидетельствам гарвардский историк Ричард Пайпс, автор книг “Россия при старом режиме” и “Русская революция”, прислал в суд 18-страничную статью, в которой описал, как КПСС в первые же три месяца после Октябрьской революции захватила абсолютную власть в стране.