Я спросил, почему, по его мнению, КПСС и Советский Союз развалились с такой поразительной быстротой, хотя весь мир считал их несокрушимыми — монолитом власти и силы.

Глаза Полозкова округлились — скорее от удивления, чем от возмущения.

— У них было столько всего, а у нас… у нас ничего! — ответил он.

— Что вы хотите этим сказать? — не понял я. — Что у партии не было ничего, а у оппозиции было все?

— Именно, — подтвердил Полозков, довольно кивнув. — Мы знаем, что ЦРУ финансировало здесь разные группы. Вы снабжали их японскими видеокамерами, немецкими копировальными машинами, деньгами, всем! На вас работали эти ваши диссиденты, всякие лжецы, дипломаты, двойные агенты в армии. Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе — все это тоже были ваши люди. Ваши! Вы посмотрите, какие договоры они подписали с издательствами! Миллионные! Один секретарь российской компартии — Иван Антонович — был в Соединенных Штатах, и его там пригласили выступить на конференции. И там же выступал Шеварднадзе. Шеварднадзе выступил первым и уехал. Потом выступал Антонович. После этого ему подарили сувенир: медную кофейную чашечку. Кто-то из нашего посольства подошел к нему и сказал: как несправедливо — вам, говорившему по-английски, подарили чашечку, а Шеварднадзе, который говорил на плохом русском, получил пять тысяч долларов! Ну смотрите, как все было устроено. Существовали две системы, которые находились в конфронтации. Рейган называл нас “империей зла”, а других западных лидеров оценивал по тому, насколько антисоветски они настроены. А путч был просто кульминацией этой борьбы. И я должен признать: до сих пор вы в этом противостоянии побеждали. Но я подчеркиваю: до сих пор. Вспомните: Наполеон вошел в Москву, но Франция нас не победила. Немцы были под Москвой, но посмотрите, что с ними стало. И я должен сказать вам — слушайте внимательно! — война еще не закончилась, и рано или поздно вы не выдержите противостояния с коммунизмом!

Я спросил Полозкова, считает ли он, что Горбачев был наймитом. Мой собеседник бешено закивал.

— Вот с кем бы вы сравнили Горбачева в мировой истории? Какое положение он, по-вашему, занимает? — спросил он.

Я ответил, что только что прочитал французскую статью, в которой Горбачева сравнивали с де Голлем.

— Что-о?! — возмутился Полозков. — Как можно сравнивать Горбачева с де Голлем? Горбачев — это скорее Петен! Он и врет, как Петен! Он предал свою страну, как Петен! Де Голль не кланялся Гитлеру, как Горбачев кланялся Западу! Сравнивать Горбачева с де Голлем — значит оскорблять наш народ. Горбачев бросил партию, как трус. В первые года два он справлялся неплохо. А потом начал разъезжать. За границей его нахваливали. Называли великим лидером, это льстило его самолюбию. Он забыл, кто он такой, откуда он родом. Стал тщеславным, думал только о собственной карьере. А потом ему дали Нобелевскую премию — ему, человеку, который погубил свою страну войнами и разделом. Это издевательство над премией!

Поговорив с Полозковым и еще несколькими партийными вождями, которые каждый день приходили на заседания суда, я понял, что эти люди изменили свой взгляд на августовский путч, из трагедии он для них превратился в фарс. То есть они были настолько потрясены переменами, которые произвел путч, что, оправившись от шока после потери власти, они стали представлять переворот как репризу, как эстрадный номер! Да не было никакого путча!

Эту типичную точку зрения выражал, например, бывший заместитель генерального секретаря ЦК КПСС Владимир Ивашко: в его понимании путч был “никакой не путч”. Он так долго и так старательно служил партии, так сжился с ее мифологией, что не мог и не собирался думать об “августовских событиях” как об опыте измены и некомпетентности, чем они и являлись.

“Я знаю тех, кто сидит сейчас в тюрьме, — говорил он. — Знаю настолько хорошо, насколько вообще можно знать людей. Это способные люди, высшее партийное руководство. Это честные люди. Вы что, думаете, они идиоты? Ельцина никто не арестовал. Да, были танки, но они не стреляли. Люди вставляли в пушки букеты цветов. Это что, переворот? Ну уж нет, простите. Это был спектакль, поставленный, чтобы свергнуть КПСС и установить в России буржуазную власть.

И на Западе, и даже здесь Коммунистическую партию называют реакционной, утверждают, что она была против перемен. Но те, кто стоял у власти, а я всех их хорошо знаю, никогда не выступали против перемен. Споры велись только о темпах этих перемен, о сохранении Союза. Участники так называемого путча действовали в интересах народовластия. Говорить, что они были противниками реформ, безосновательно. Партия скрепляла нашу страну. Посмотрите на Балканы, на Ирландию. Почему мы столько лет, до настоящего времени, избегали подобных конфликтов? Потому что в стране, сверху донизу, было единодушие. Трагедия Горбачева и Ельцина в том, что они разрушили партийные механизмы, но ничем их не заменили. Ничто не заменит партию. Ничто. Никогда”.

Вполне увлекательным занятием оказалось слушать в течение двух дней показания Николая Рыжкова, которого подробно расспрашивали обе стороны. Рыжков был политиком впечатлительным и легко ранимым, за что в свое время получил прозвище “плачущий большевик”. В бытность председателем Совета министров он начинал задыхаться и брызгать слюной, если кто-то в Верховном Совете позволял себе усомниться в его экономических планах или интересовался его ролью в танковом скандале[153]. В отличие от Лигачева и Полозкова, твердокаменных партийных секретарей из провинции, Рыжков производил впечатление человека чувствительного и даже добродетельного, что до некоторой степени импонировало людям, пока его популярность не сошла на нет к концу 1990 года. О Горбачеве, Яковлеве и Ельцине он отзывался в своих воспоминаниях “Перестройка: история предательств” исключительно ядовито.

Для партийного босса Рыжков был на удивление стройным и подвижным. На свидетельском месте в суде он стоял с хорошо рассчитанной небрежностью, чуть согнув ногу, левая рука в кармане. В этой позе он легко отбил первые подачи со стороны коммунистов. Когда на основании секретных партийных документов ему начали задавать вопросы Макаров и Федотов, он недовольно поморщился — вот, мол, до чего дожил! И сосредочился.

Макаров извлекал одну стопку бумаг за другой и, казалось, одной своей манерой разговаривать издевался над Рыжковым. Грузный, как слон, с писклявым голоском мышки-норушки, Макаров произносил свои вопросы словно бы насмешливым или даже ядовитым тоном. Он не прилагал для этого никаких дополнительных усилий, ему достаточно было открыть свой крохотный ротик и заговорить.

А говорил он примерно так: уважаемый свидетель, вот документ, в котором говорится о тайных поставках оружия зарубежным коммунистическим партиям, с привлечением правительственных средств. Вот еще один документ — о сокрытии Чернобыльской катастрофы. И еще один — о том, что политбюро ассигнует деньги на “образование”. Разве могут политические партии располагать собственными образовательными системами? Уважаемый свидетель, уважаемый Николай Иванович, КПСС поддерживала левые партии в развитых капиталистических странах. Означает ли это, что мы помогали развитым капиталистическим странам? В какой мере это происходило?