Джонни перешел дорогу в конце имения сквайра, где Оллингтонский приход отделяется от прихода аббата Геста, в котором стоит дом графа, и взял направление вдоль кустарника, окаймлявшего поле, на котором они встретились с быком, к густому лесу, позади парка, да, хорошо, что он не поехал верхом. Обратная поездка его по большой дороге, при настоящих обстоятельствах, была для него почти невозможна, он даже считал невозможным возвращение свое в дом графа. Сумеет ли он держать себя с обыкновенным спокойствием в глазах двух стариков? Не лучше ли ему отправиться в дом матери, послать оттуда записку к графу и уехать в Лондон? Размышляя таким образом и все еще не сделав окончательного решения, он пошел по лесу, спустился по отлогости холма, обращенной к городу, и снова очутился на пешеходном мостике, перекинутом через небольшой ручей. Он остановился на нем, закрыв рукой вырезанные буквы, чтобы они не бросались в глаза. «Какой был я осел, всегда и во всем»! – сказал он самому себе.

Джонни вспоминал теперь не только свое последнее разочарование, но и всю свою прошедшую жизнь. Он вспомнил о своем ребячестве, о той отсталости с его стороны в переходе в мужество, которая лишила его возможности предложить Лили любовь свою, прежде чем она попала в когти этого ненавистного Кросби. Подумав об этом, он дал себе слово еще раз поколотить Кросби при первой с ним встрече, но так поколотить, чтобы отправить его на тот свет, если это окажется возможным и если его самого не попросят последовать за ним. Не жестоко ли в самом деле для них обоих, для Лили и для него, переносить такое наказание из-за низости этого человека? Простояв таким образом на мосту с четверть часа, Джонни вынул из кармана ножик и глубокими грубыми надрезами в дереве сгладил с перил имя Лили.

Едва только кончил он эту работу и все еще смотрел на воду, уносившую стружки, как услышал, что кто-то тихо подошел к нему, обернувшись назад, он увидел на мостике леди Джулию. Она была подле него и успела заметить его рукоделье.

– Не обидела ли она вас? – спросила леди Джулия.

– Ах, леди Джулия!

– Не обидела ли она вас чем-нибудь?

– Она отказала мне, и теперь все кончено.

– Она могла вам отказать, но из этого еще не следует, что все кончено. Мне очень жаль, что вы срезали ее имя. Уж не думаете ли вы вырезать его и из вашего сердца?

– Никогда. Я бы хотел, если бы это было возможно, но в том-то и дело, что невозможно.

– Берегите его как величайшее сокровище. В последующие годы вашей жизни оно будет для вас источником радости, а не печали. Любить искренно, хотя бы вы и любили тщетно, будет для вас утешением даже в то время, когда вы достигнете моих лет. Это будет значить, что вы имеете сердце.

– Не знаю. Я не желал бы иметь его.

– И вот еще что, теперь я понимаю ее чувства, я всегда думала, что вы рано приступаете к делу. Придет время, когда она гораздо лучше размыслит о ваших желаниях.

– Нет, нет, никогда. Теперь я начинаю узнавать ее.

– Если вы будете постоянны в своей любви, вы получите ее. Подумайте, как молода еще она и как молоды вы оба. Пройдет год, много два, вы одержите победу над ней, и тогда скажете мне, что я была добрая старуха для вас обоих.

– Нет, леди Джулия, не видать ее мне больше!

При этих словах по щекам Джонни Имса покатились слезы, он горько заплакал в присутствии доброй старухи. Она так кстати явилась к нему на помощь в минуты его глубокой печали. Леди Джулия невольным образом сделалась свидетельницей его слез, и потому он мог передать ей всю повесть своей скорби, в это время леди Джулия спокойно привела его к дому.

Читатели, может быть, припомнят, что молва предсказывала страшные вещи, которым предстояло случиться между фамилиями Хартльтон и Омниум. Леди Думбелло улыбалась каждый раз, когда с ней заговаривал мистер Плантаженет Поллисер. Мистер Поллисер признавался самому себе, что ему недостаточно одной политики и что для полноты его счастья необходима любовь. Лорд Думбелло сильно хмурился, когда глаза его останавливались на высокой фигуре наследника герцога, и сам герцог – этот потентат, обыкновенно столь могущественный в своем молчании, – сам герцог заговорил. Леди де Курси и леди Клэндидлем были положительно убеждены, что дело окончательно устроено. Поэтому я буду совершенно прав, если скажу, что в обществе открыто говорили о любви, непозволительной любви, между мистером Поллисер и леди Думбелло.

Общественные толки и молва пробрались в тот респектабельный сельский приход, в котором родилась леди Думбелло и из которого была взята в великолепные палаты, украшаемые в настоящее время ее присутствием. Молва достигла до пломстедского епископства, где все еще жил архидиакон Грантли, отец леди Думбелло, достигла до барчестерского деканства, где жили ее тетка и дед. Бесполезно было бы сообщать, чьи злые языки распространили такую молву в этих духовных местах, но нельзя не намекнуть, что замок Курси находился в недальнем расстоянии от Барчестера и что леди де Курси не привыкла скрывать своего дара слова.

Это была ужасная молва. И для какой матери подобная молва, относившаяся прямо к ее дочери, не должна быть ужасна? Она не могла звучать в ушах всякой другой матери страшнее, чем в ушах мистрис Грантли. Леди Думбелло, дочь, могла предаться свету вполне, но мистрис Грантли была предана ему только вполовину. Другая половина ее характера, ее привычек и ее желаний была посвящена предметам без сомнения прекрасным, – религии, человеколюбию и искреннему прямодушию. Правду надо сказать, что обстоятельства ее жизни принуждали ее служить Богу и мамону и что поэтому она восхищалась браком своей дочери с наследником маркиза, она восхищалась аристократическим возвышением своего детища, хотя и продолжала раздавать собственноручно Библии и катехизисы детям рабочих в пломстедском епископстве. Когда Гризельда сделалась леди Думбелло, мать боялась до некоторой степени, что ее дитя не в состоянии будет выполнить все требования нового своего положения, но дитя оказалось способным не только выполнить эти требования, но и достичь такой страшной высоты, такого громадного успеха, который доставлял матери большой восторг, а с тем вместе и большую боязнь. Ей отрадно было думать, что Гризельда была великою даже между дочерями маркизов, но в то же время она трепетала от одной мысли, как смертельно должно быть падение с подобной высоты, если только суждено быть падению!

Мистрис Грантли никогда, однако же, не мечтала о подобном падении! Она говорила архидиакону, и говорила довольно часто, что религиозные правила Гризельды были слишком твердо укоренены в ней, чтобы поколебать их внешними мирскими соблазнами, быть может, этим самым она хотела выразить свое убеждение, что учению пломстедского епископства дано такое прочное основание, что его не в состоянии поколебать всякое будущее учение Хартльбири. При таком убеждении, само собою разумеется, ей ни под каким видом не могла прийти в голову идея о побеге дочери из мужнина дома, она не допускала в своей дочери наклонности к тем порокам, в которые впадают иногда аристократические леди, не получившие столь прочного воспитания в правилах нравственности, служа сама так усердно, в одно и то же время, и Богу, и мамону, она никак не могла допустить, что дочь ее станет наслаждаться всеми удовольствиями света, не подумав о более возвышенных удовольствиях, о небесном блаженстве. И вдруг до нее доходит эта молва! Архидиакон сообщает ей хриплым шепотом, что ему советуют обратить внимание на эту молву, что слух, будто Гризельда намерена бросить мужа, носится по всему свету.