– Впрочем, – продолжал Хопкинс, – все это может быть, ведь вы, как и все прочие, в руках Провидения.

– Совершенно так, Хопкинс.

– Зачем же ваша мама хочет уехать отсюда? Ведь замуж она не выходит. Здесь, значит, дом, здесь она, здесь и сквайр: зачем же ей-то уезжать? Это, как хотите, не к добру. Точно как ломка какая идет, как будто никому не было ничего хорошего. Я никогда не уезжал и терпеть этого не могу.

– Что же делать, Хопкинс, – сказала мистрис Дель. – Теперь это решено и, я боюсь, не может быть перерешено.

– Решено! Гм! Скажите мне это: неужели вы думаете, мистрис Дель, что он долго проживет здесь один, не имея ни души, кому бы сказать сердитое словцо, кроме разве меня да Дингльса, а Джолиф хуже всякого – страшно сердит сам. Разумеется, ему этого не вынести. Если вы уедете, мистрис Дель, мистер Бернард будет здесь сквайром меньше чем через год. Он приедет из Индии, вот что!

– Не думаю, Хопкинс, чтобы это огорчило так моего деверя.

– Ах, мама, вы не знаете его, не знаете, как я, не знаете всех его капризов и причуд. Я знаю его, как старую яблоню, которую растил сорок лет. В этих старых деревьях много есть червоточины, – многие говорят, что они даром только занимают место, но я знаю, где течет сок, где покажется цвет, где будет самое сладкое яблоко. Не следует раньше времени убивать старые деревья, если хорошо с ними обходиться, так они все будут жить.

– Надеюсь, что Бог продлит жизнь нашему родственнику, – сказала мистрис Дель.

– В таком случае, мама, не торопитесь уезжать в Гествик. Вы знаете, Дели ничего не любят делать торопливо. Не мое дело, мама, и говорить об этом. Я пришел сюда только за тем, чтобы узнать, какие цветы желаете взять с собой из теплицы.

– Никаких, Хопкинс, благодарю тебя, – сказала мистрис Дель.

– Он сам приказал мне отобрать самые лучшие, и я должен исполнить приказание.

Говоря это, Хопкинс сделал головой движение, которым намекал на сквайра.

– У нас нет места для них, – сказала Лили.

– Я должен прислать, мисс, хоть несколько горшков, все-таки будет веселее. Я думаю, там будет очень скучно. И опять хоть бы доктор – у него нет того, что можно бы назвать настоящим садом, – а так, маленький палисадник позади дома.

– Во всяком случае, мы не хотим разорять это дорогое старое место, – сказала Лили.

– Стоит ли об этом беспокоиться? Сквайр будет так огорчен, что пустит в сад овец или просто велит разорить его. Увидите, если он не велит. Что касается здешнего дома, то он запустеет, когда вы уедете. Вы не думайте, что он отдаст его в аренду чужим людям! Сквайр ни за что этого не сделает.

– Ах боже, боже! – воскликнула мистрис Дель, как скоро Хопкинс удалился.

– Что с вами, мама? Он добрый старик, и, конечно, слова его не должны вас огорчать.

– Право, не знаешь, что делать. Я не хотела быть эгоисткой, но, мне кажется, мы делаем самую эгоистическую вещь в мире.

– Нет, мама, тут нисколько нет эгоизма. Кроме того, не вы это затеяли, а мы.

– Знаешь ли, Лили, я тоже разделяю чувство насчет нарушения старого образа жизни, о котором говорит Хопкинс. Я думала, что буду радоваться, покинув это место, а теперь, когда наступило время покидать, мне становится страшно.

– Вы хотите сказать, что раскаиваетесь?

Мистрис Дель не отвечала сразу, она боялась употребить слова, от которых нельзя было отказаться. Наконец она сказала:

– Да, Лили, кажется, я раскаиваюсь. Я думаю, мы сделали нехорошо.

– В таком случае что же нам мешает переделать? – сказала Лили.

В тот день собрание за обедом в гествикском господском доме было не очень блестящее, все же граф употреблял все свои усилия, чтобы гости были довольны и веселы. Но веселье что-то не прививалось к его дому, который, как мы уже видели, был резиденцией, далеко не похожей по своему свойству на резиденцию другого графа в замке Курси. Леди де Курси во всяком случае умела принимать и угощать гостей, хотя выполнение этого труда возбуждало трудные вопросы в ее домашнем быту. Леди Джулия не понимала этого, но зато от леди Джулии никогда не требовали отчета в издержках на наем лишней прислуги, ее не спрашивали по два раза в неделю, какой ч… заплатит по винному погребу? Относительно лорда Дегеста и леди Джулии, они были очень довольны и рады гостям, но относительно гостей, я должен допустить, что им было скучно. От собравшихся гостей за обедом графа нельзя было ожидать особенного одушевления. Сквайр был человек, который редко посещал собрания и вовсе не умел занимать стол, полный гостей. При настоящем случае он сидел подле леди Джулии, и от времени до времени обращался к ней с немногими словами о состоянии сельского хозяйства. Мистрис Имс страшно боялась всех вообще и графа в особенности, подле которого сидела, и беспрестанно величала его «милордом», обнаруживая своим голосом, что ее тревожат даже звуки этого голоса. Мистер и мистрис Бойс тоже были за столом, сам он сидел по другую сторону леди Джулии, а жена его – по другую сторону графа. Мистрис Бойс всеми силами старалась показать свою непринужденность и говорила, быть может, больше других, но этим самым страшно надоела графу, так что на другой день он сказал Джонни Имсу, что эта гостья хуже быка. Священник кушал с аппетитом, но между тем прежде и после затрапезной молитвы говорил очень мало. Он был тяжелый, умный, но скучный человек, который занят был собой и своими соображениями.

– Чудесное было тушеное мясо, – сказал он по возвращении домой. – Почему у нас не могут приготовить точно так же?

– Потому что мы не платим нашей поварихе шестидесяти фунтов в год, – отвечала мистрис Бойс.

– Женщина, которой платят шестнадцать фунтов, точно так же сумеет приготовить блюдо, как и женщина, которой платят шестьдесят, стоит только поучиться, – сказал муж.

Сам граф обладал некоторого рода веселостью. Он был прост и откровенен, что делало его приятным собеседником вдвоем, но не в обществе. Джон Имс видел в нем самого веселого старика его времени, старика с наивностью ребенка, с постоянным расположением шутить. Но этот дух, хотя и обнаруживался перед Джонни Имсом, вовсе был неуместен в присутствии матери Имса и его сестры, в присутствии оллингтонских – сквайра, его племянницы, пастора и его жены. Граф был скорее стеснен и далеко не занимателен за своим столом. Доктор Крофтс, состоявший тоже в числе избранных, занимал место, принадлежавшее ему теперь по праву, подле Белл Дель, и без всякого сомнения, был очень счастлив, но и нареченная чета мало сообщала веселости. Джон Имс сидел между сестрой и священником и был очень недоволен своим местом. Имея напротив себя счастливую чету, он завидовал блаженству доктора и вследствие отсутствия Лили воображал себя несчастным.

Вообще обед был очень скучный, как и все подобные обеды в гествикском господском доме. Бывают дома, в которых, в обыденном их состоянии, хозяйство ведется нельзя сказать, чтобы скудно, неудовлетворительно, в которых жизнь проходит довольно весело, но которые не могут давать званых обедов и даже никогда не позволяют себе делать этой попытки. Хозяева таких домов знают это и боятся обеда, который решаются дать, как боятся его друзья, которым он дается. Они знают, что приготовляют для своих гостей вечер невыносимой скуки и что самим придется переносить долгие часы тяжелой пытки. Знают они это и все-таки делают. К чему же этот длинный стол, этот огромный запас хрусталя, ножей и вилок, если их никогда не употреблять? Подобный-то вопрос и производит все это бедствие и некоторые другие, тесно с ним связанные. При настоящем случае были, впрочем, некоторые извинения. Сквайр и его племянница были приглашены по особенному случаю, так что их присутствие оказывалось необходимым. Доктор нисколько не вредил собранию. Поводом к приглашению мистрис Имс и ее дочери было, весьма естественно, расположение к Джонни Имсу. Вся ошибка заключалась в приглашении священника и его жены. Им не было никакой надобности быть за обедом графа, не было никакого основания к их приглашению, кроме разве того, что обед был званый. Мистер и мистрис Бойс, как лишние гости, стесняли всех и разрывали дружеский кружок. Леди Джулия поняла, что сделала ошибку, лишь только послала к ним записку.