«Разве такая радость не является самой большой ценностью, взращенной нашей цивилизацией? – продолжал Сент-Экс. – Тоталитарная тирания тоже в состоянии удовлетворить наши материальные потребности. Но мы с вами не скот, предназначенный на откорм… Уважение к человеку! Вот он, камень преткновения! Если нацист уважает только себе подобного, он не уважает и себя. Он отказывается от противоречий, основы созидания, он разрушает всякую надежду на взлет, и из человека он формирует (и это на тысячелетие вперед) термита, подчиняющегося порядкам, установленным в термитнике. Порядок во имя самого порядка выхолащивает в человеке присущую ему неотъемлемую силу, направленную на преображение мира и самого себя. Жизнь создает порядок, но порядок не способен создать жизнь».

В этих строках, наконец, получил письменное отображение ответ Сент-Экзюпери в мысленном его споре с Геббельсом и его речистым представителем Отто Абецем. Но немного дальше нашли отражение его глубокие переживания, несомненно связанные с продолжающейся сумятицей в рядах его соотечественников перед лицом этого самого основательного и нерушимого порядка немецкой военной машины. «Меня так утомили все эти споры, эти крайности, этот фанатизм! В твой дом я могу входить таким, какой я есть. Мне не нужно рядиться ни в какое облачение, мне не нужно покоряться никаким заповедям, мне даже в самой малости не придется отрекаться от моего внутреннего «я». С тобой мне не нужно ни оправдывать, ни защищать это мое «я». С тобой я вновь обретаю мир, как тогда в Турню».

И как совсем иначе протекала его жизнь в Нью-Йорке, где ему приходилось объясняться, и оправдываться, и защищать ту самую терпимость, которую он желал в себе сохранить. Где сторонники Де Голля, ободренные крахом правительства Виши, ободренные сиюминутной силой и признанием, науськиваемые и подстрекаемые Адриеном Тиксье, по-обезьяньи копировавшего упрямую непримиримость своего господина, отныне все громче травили его. Как Анри Керилли позднее отмечал в своей книге «Де Голль – диктатор»: «Нам довелось стать свидетелями почти точного повторения одного из самых поразительных политических явлений довоенного периода, когда самые надежные, самые верные, самые непоколебимые друзья Франции во всем мире (такие, как Черчилль, Беном, Титулеско) третировались парижской кликой с не меньшей ненавистью, чем немцы. Точно так же в течение длительного периода, когда он прилагал все силы для освобождения Франции, Рузвельт имел в лице сторонников Де Голля самых неумолимых и неотступных врагов».

В той же самой книге (добавим по ходу дела, что ни один французский издатель не посмел переиздавать ее начиная с конца 40-х) Керилли подвел итог двум совершенно противоположным отношениям к событиям войны. С одной стороны, Де Голль, заявлявший в 1940 году: «Франция проиграла сражение, но она не проиграла войну». И с другой стороны, Сент-Экзюпери, посмевший высказаться: «Генерал, скажите правду. Франция проиграла войну. Но ее союзники выиграют войну».

В сочельник в Алжире убили Дарлана, и генерал Жиро, тот самый, которого Сент-Экзюпери вызывался тайком вывезти из Франции, автоматически занял место своего предшественника. Его вступление в должность высшего военного руководителя в Северной Африке послужило сигналом для тотальной клеветнической кампании, организованной суперпатриотами на Манхэттене, принимавшей самые безобразные формы, но это больше не удивляло Сент-Экса. Поль Винклер, возглавлявший новостной синдикат «Опера мунди» даже проявил изысканную утонченность, высказав предположение, будто спасение Жиро из Кенингштайна предварительно тайно согласовали с немцами при посредничестве «Вормс-банк». Сражение в интересах Де Голля теперь приобрело приоритет над сражением против немцев, и только из-за того, что Андре Филип (тогда ярый сторонник Де Голля) однажды бросил Керилли: «Жиро – фашист!» Не представлялось возможным убедить подобных самозваных инквизиторов, что их священная «правда» могла оказаться не только упрощена до предела, но и искажать факты. Когда Леон Ванселиус пригласил Филипа на ленч с ним и с Сент-Экзюпери в ресторане «Ольон», сын Филипа, Оливье, превзошел по непримиримости отца, гневно выкрикнув: «Предателей фашистов надо казнить!» Означенные жертвы принадлежали уже другому лагерю, но Сент-Эксу не составляло труда узнавать все ту же фанатичную нетерпимость, рождавшую гнев Геринга против «пигмеев». И эта, и другие беседы того же свойства вдохновили его составить в «Цитадели» портрет «полного предубеждения пророка, в котором теплился святой гнев», чье благочестивое и праведное рвение требует провести чистку всех менее благочестивых, чем он.

Теперь, когда часть Франции возобновила сражение, Сент-Экзюпери больше, чем когда-либо, стремился покинуть «эту корзину с крабами», где жалкие ссоры ее обитателей угнетали его без меры. «Бывают моменты, когда мне просто приходится убегать от моих собственных соотечественников», – жаловался он Александру Макинскому, когда тот возвратился из Лисабона и занял контору в Рокфеллеровском центре. Его уязвляло, что Галантьер находился уже в Северной Африке, в то время как ему приходилось оставаться все там же и бить баклуши. Но пришлось ждать января, когда появился первый проблеск надежды с прибытием на Манхэттен генерала Антуана Бетуара. Этого генерала, возглавлявшего французов в Нарвике и которого затем арестовал Ноге за содействие союзнической высадке в Марокко, Жиро послал во главе высокой миссии, чтобы добыть оружие для его бедственно недоукомплектованной вооружением армии. В Вашингтоне Бетуара приняли в Белом доме, пригласили на новогодний ленч с главнокомандующим, устроенный в офисе здания Объединенного штаба, и организовали ему теплую встречу с высшими американскими должностными лицами. Это сильно контрастировало с тем, как его встретил Адриен Тиксье («водопроводчик», как его любил называть Франклин Рузвельт), который, придерживаясь стандартного мнения голлистов, будто все французы в Северной Африке являлись коллаборационистами и предателями, с трудом мог поверить, что пятьдесят тысяч из них уже начали сражаться с немцами в Тунисе.

Как только они узнали о его прибытии, Сент-Экзюпери и Леон Ванселиус поспешили в Вашингтон. В гостинице «Шоргэм», где ему предоставили номер, Бетуар обещал дать им самые лучшие рекомендации, чтобы они могли отправиться в Северную Африку в качестве повторно мобилизованных французских офицеров. Немного позже, когда Бетуар приехал в Нью-Йорк, он не успевал сесть в такси, как его уже спрашивали: «Вы за Жиро или за Де Голля?» Такого накала достигла здесь вражда двух лагерей. На это генерал, преследовавший цель (как и Сент-Экс) не разжигать рознь среди французов, а, напротив, примирить их, отвечал: «Я за них обоих. Я ведь француз». Так предпочитал говорить и Сент-Экзюпери, если, конечно, поведение местных сторонников Де Голля не выводило его из себя окончательно. Оптимизм Бетуара в этом вопросе, кажется, разделяли, во всяком случае некоторое время, Жак Лемегр-Дюбрей, член «Комитета пятерых» (тот, кто помогал Роберту Мэрфи готовить высадку в Северной Африке), единственное гражданское лицо в штабе Бетуара. Когда Сент-Экс и Леон Ванселиус зашли к нему в «Сент-Регис», в Нью-Йорке, Лемегр-Дюбрей продержал их до четырех часов утра, слушая с лихорадочным интересом, как они подробно объясняли ему, почему не могут встать на сторону Де Голля.

В течение нескольких недель, которые Бетуар провел в Нью-Йорке, они встречались с Сент-Экзюпери почти ежедневно, и именно в квартире Сент-Экса генерала представили его будущей жене, Мине де Монтгомери. Прошел январь, наступил февраль, и, пока Сент-Экс с нетерпением ждал вызова, произошла новая ожесточенная атака голлистов. Она совпала с заходом в американские воды французского крейсера «Монткалм», который направился в доки Филадельфии, и линейного корабля «Ришелье», сумевшего избежать разрушений во время британской бомбардировки Мерс-эль-Кебира и пересекшего Атлантику для перевооружения и модернизации для ведения боевых действий против немцев. Со своей базы в Свортморе Ванселиус организовал танцы со студентками, чтобы развлечь моряков с «Монткалма», и однажды вечером Сент-Экс присоединился к нему для посещения офицерской столовой, где их принял капитан с солидным бретонским именем Браннелек.