К тому времени, когда Одик достиг Шотландии, добравшись туда на бомбардировщике, Вейганда освободили от должности командующего французскими частями в Северной Африке, а Соединенные Штаты вступили в войну (вскоре после Пёрл-Харбора). Поскольку больше не требовалось соблюдать осторожность, Одик выступил с громким заявлением против правительства Виши, переданным радиостанциями Би-би-си и сторонниками Де Голля в Лондоне. Де Голль пригласил его в свой штаб на Карлтон-Гарденс и без дальнейших церемоний предложил ему принять на себя командование всеми его сухопутными, морскими и воздушными силами, находящимися во Французской Экваториальной Африке, со штабом, расположившимся в Браззавиле. Предложение показалось Одику немного бесцеремонным, так как находящиеся там силы были незначительны, но в любом случае он прибыл в Лондон не в поисках работы. Им двигало желание добиться решения более насущной задачи: он хотел убедиться, возможно ли предпринять реальные меры и помешать правительству Виши все ближе подходить к полновесному франко-германскому союзу, к которому тогда явно стремился Пьер Лаваль. «Напротив, – возразил Де Голль, – если такой союз окончательно сформируется, вина клики Виши будет установлена раз и навсегда». Одика эти слова потрясли. Ему стало ясно, что для Де Голля благо Франции значило гораздо меньше, чем доказательство вины Виши, а следовательно, и достоинств его собственного дела. Виши, не Германия – вот его истинный враг.

После той первой встречи Одик старательно избегал Карлтон-Гарденс в течение следующих нескольких недель, страстно желая выяснить, ошибался ли он в этом своем первом, неблагоприятном впечатлении, или оно представляло собой определенное отношение и настроение. Чем с большим числом французов он беседовал, тем сильнее в нем росло убеждение, что те слова генерала соответствовали сути этого человека. Он все же встретился с Де Голлем еще раз в надежде попытаться уговорить его восстановить отношения между французами, оказавшимися в Лондоне, и теми, кто остался в Алжире и Марокко. Он знал многих офицеров-летчиков, готовых возобновить борьбу, но не желавших присягать на личную преданность генералу. При этих словах Де Голль ощетинился. Одик продолжал настаивать на том, что он сам отказался присягать Петену и так же поступили многие французы, занимавшие высокие посты в Северной Африке, среди них те, кого он хорошо знал (например, Ноге в Марокко, Ив Шатель в Алжире, адмирал Эстева в Тунисе). Все они были готовы возобновить борьбу, как только наступит подходящий момент, и они смогут рассчитывать на действительно серьезное вмешательство союзников, чтобы не навлечь на себя неизбежный ответный удар со стороны Германии, который мог бы привести к катастрофе. Как и Вейганд, тайно воссоздавший Африканскую армию для возможного возобновления военных действий, они вовсе не относились к числу коллаборационистов. «Вейганд – предатель!» – решительно и резко оборвал его Де Голль. Затем добавил, что, по его мнению, все, кто отказался присоединиться к нему, могут и дальше оставаться там, где они были, и Одик вместе с ними. «Если таково ваше мнение, можете возвращаться в Африку, и я буду бороться с вами».

К марту 1942 года Одик и лидер «Свободной Франции» оказались в такой конфронтации, что Де Голль обратился к британцам с просьбой арестовать Одика. Британцы вежливо отказались, но поскольку Одик отныне представлял собой помеху, с их точки зрения (а они твердо намеревались любой ценой поддержать Де Голля как «их человека»), Джон Винант предложил Одику укрыться в американском посольстве. Через несколько дней Одика уже посадили на поезд до Глазго, а там на торговое судно, направлявшееся в Америку. Такими оказались душераздирающие терзания человека, искренне желавшего остановить медленное засасывание правительства Виши и Северной Африки все глубже и глубже в лагерь Германии. Невероятно, но факт: такие хорошие намерения и разумно обоснованные предложения вызвали яростный, если не сказать истеричный, отпор. Поведение Де Голля, как мог теперь заключить Сент-Экс, вовсе не отличалось от поступков его наиболее пылких сторонников в Нью-Йорке, по крайней мере одного из них, с исключительной деликатностью назвавшего Сент-Экзюпери «фашистом».

Отвращение Сент-Экзюпери к кабинетной работе и микрофону пропагандиста делало одинаково невозможным для него присоединиться к его друзьям Пьеру Лазареву, Бокуру, Ружмону и Галантьеру в «ОВИ» Элмера Дэвиса. Его охватывало непреодолимое желание ввязаться в драку, и он разрывался между этим страстным порывом и своими принципами. Лишь однажды он прервал молчание (эту своеобразную епитимью, наложенную им самим на себя), но, что характерно, прервал по просьбе Дороти Томпсон, которая, не будучи француженкой, вовсе не требовала от него принять одну из сторон в братоубийственной ссоре. Написанное им по ее настоятельной просьбе «Обращение к молодым американцам», переведенное Льюисом Галантьером уже для «Сентьер схоластик» от 25 мая 1942 года, можно, в сущности, считать очередной декларацией его кредо, уже высказанного в конце «Военного летчика». «Понятие свободы, – писал он, – нельзя выделить в отдельное понятие. Чтобы стать свободным, человеку надо сначала стать человеком». И на этот раз Сент-Экзюпери снова хотел подчеркнуть, что никто автоматически из-за одного лишь факта своего появления на свет не приобретает неотъемлемого права на звание Человека. Оно скорее появляется из поступков, и это качество каждый развивает в себе и даже больше – создает в себе. «Каждый из нас принадлежит определенной стране, торговле, цивилизации, религии. Каждый из нас – не просто человек сам по себе. Собор сделан из отдельных камней. Камни образуют собор. Таким же образом вам удастся найти братство лишь в чем-то более объемном, нежели вы сами. Ибо каждый из нас брат, но в некоем братстве. Нельзя быть братом просто потому, что ты брат…» Вот тут-то и лежит камень преткновения. Ибо рост материального благосостояния затенил древнюю истину: смысл братства не берет свое начало из того, что кто-то берет, накапливает или приобретает, но возникает из того, что этот кто-то дает. «Наиважнейшая потребность человечества – вырвать человека из неволи, обеспечив его плодами его труда, сосредоточив внимание на работе как ценности для обмена. На работе как предмете торговли. Но мы не должны забывать, что один из существенных аспектов работы – не получаемое жалованье, но духовное обогащение, которое оно приносит человеку. Хирург, физик, садовник обладают большей человечностью, нежели игрок в бридж. Одна часть работы кормит, другая создает базу: и именно это человек отдает работе, которая создает базу».

Косвенным образом, а можно сказать, и прямо, в этом утверждении прозвучал ответ Сент-Экзюпери марксизму и капиталистической экономике, предваривший подробную полемику, развернутую им в «Цитадели», против понятия государства всеобщего благоденствия. Соединенные Штаты нужно тянуть, подталкивать и даже пинками заставлять вступить в войну, но эти жертвы, на которые придется пойти молодежи, да и остальным американцам нужны им, чтобы превратиться в нацию. «Дороти Томпсон, таким образом, просит вас отдавать. Она приглашает вас образовать сообщество. Когда вы бесплатно соберете урожай на благо Соединенных Штатов на войне, тогда вы заложите основу для Соединенных Штатов. И вместе с этим ваше братство».

Сент-Экзюпери высоко оценивал грандиозность американских военных приготовлений: как отмечал Льюис Галантьер, он отказывался разделять скептицизм столь многих французских изгнанников, готовых воспринимать задачи, поставленные Рузвельтом перед производством военного времени, лишь как очередной «американский блеф». «Шестьдесят тысяч самолетов и десять миллионов тонн морских грузов всего за год? Почему нет?.. Нация, которая в одночасье прекращает производить пять миллионов автомобилей в год, конечно же обладает трудовыми ресурсами, сырьем и квалификацией для выполнения программы Рузвельта».