Дата была выбрана не случайно: 23 января мы предполагали провести презентацию альманаха в кафе “Ритм” на улице Готвальда (теперь Чаянова), куда были приглашены гости – поэты, писатели и журналисты.

Все составители “Метрополя”, пришедшие на заседание, вспоминают о нем как о заранее срежиссированном действе, в котором каждый из выступающих имел определенную роль. Запись вел Женя Попов, за что и удостоился замечания Феликса Кузнецова.

В начале действа Аксенов рассказал о благих намерениях авторов и составителей альманаха, о том, что работа велась в течение года и сейчас она уже завершена. Он подчеркнул, что все участники альманаха хотят просить об издании “Метрополя” небольшим тиражом в три тысячи или хотя бы в тысячу экземпляров на родине. На случай отказа альманах уже выпущен в виде рукописи в количестве 12 экземпляров. Единственным критерием отбора произведений в это издание стала мера их художественности в нашем понимании. Дальше начался погром!

После собрания составители “Метрополя” поехали к Евгении Семеновне Гинзбург. Там, встретившись с другими нашими авторами, они со страстью обсуждали проблему намеченного на следующий день “вернисажа” – презентации альманаха в кафе “Ритм”. После тяжелого дневного обсуждения решили встречу отменить. Затем вся компания – Аксенов, Битов, Искандер, Попов, Ерофеев и Рейн – отправились к нам с Беллой в мастерскую, отметить завершение нелегкого дня.

Предупредить всех приглашенных об отмене “вернисажа” мы не успевали, поэтому следующим вечером некоторые участники альманаха все-таки поехали к кафе, встретить тех, кто не знал об отмене. Кафе было закрыто, и лишь агенты КГБ бродили у дверей.

Листаю записную книжку:

Руководство Союза писателей хотело отыграться на самых молодых членах нашей группы – Ерофееве и Попове. По существу, они уже были приняты в Союз писателей, но не получили членских билетов. Аксенов заверил Женю, что выйдет из Союза писателей в знак протеста, и вскоре так и поступил. Липкин и Лиснянская заявили о своем выходе из писательской организации. Женя и Виктор со своей стороны написали открытое письмо ко всем участникам “Метрополя”, в котором призвали друзей не выходить из Союза писателей из-за того, что их исключили.

Совесть Беллы в тот момент была отягощена переживаниями за Андрея Сахарова. В период, соответствующий нашим встречам с физиками-академиками в конце 1980-х – начале 1990-х, длилась эпопея его преследования. Те немногие сведения, которые достигали нашего слуха через “вражеские голоса”, вызывали страшное беспокойство за безопасность Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны.

Белла забыла все другие проблемы, в том числе происходивший тогда разгром “Метрополя”, и целиком сосредоточилась на судьбе Андрея Дмитриевича. Мы ходили на почту на углу Нового Арбата и Поварской и, отстояв очередь, посылали ободряющие телеграммы в Горький. Кроме того, Белла писала длинные письма по тому же адресу, но они, как правило, не доходили до адресата.

Сохранился только черновик одного из писем, вот он:

Глубокоуважаемый дорогой любимый Андрей Дмитриевич!

Все люди живы лишь Вами, Вашей помощью. Вот и сейчас мне помогите: написать Вам – просто что-нибудь.

Я бы не посмела писать Вам, если бы мои слова в телеграмме Елене Георгиевне и Вам: “От имени многих” – не были совершенной правдой. (Вы получили? Я потом еще напишу Вам смешное про эту телеграмму.)

Я только что спрашивала Леву Копелева и Раю: не развязно ли, не покажется ли Вам развязным, что я Вам напишу и пошлю нечто? Сказано было, что – нет…

Но пишу я Вам вовсе не о себе – к Вам, о других. Ко мне обратились по телефону, по почте, на улице, в Ново-Арбатском гастрономе и вошед ко мне в дом без зова – множество людей, прекрасное, но испугавшее меня множество. Я за них испугалась: их страдание и отчаянье, посвященное Вам, их надрывное желание назвать свои имена, адреса и должности (о, негромкие имена, бедные адреса, никакие должности) – все это утешало и возвышало, но внушало мне опасения. Я-то знаю: ребенок против танка. Всех их я просила – о спокойствии, о ежедневной и еженощной мысли о Вас, сосредоточенной, но не перевозбужденной.

Более всего боятся люди, что смысл Вашей жизни для Вас важнее, чем ее сохранность. Тем более что для не сохранности предоставлен такой комфорт.

Даже те, чей ум незряч от тьмы нужды и забитости, вслепую считают и называют Вас своим – народным заступником. Я это знаю, потому что живу среди многих: в очереди, в электричке, от рабочих в Переделкине.

Вчера с рыданьями, напугав, ворвалась женщина из Башкирии: как Вас спасти на каком-то озере, носки какие-то, мед, что делать, как жить детям, правда ли, что Вас… (это я не могу написать) или все-таки врет приемник, как всегда, врет?

Я сегодня рассказала Леве, он говорит: давайте расскажем про озеро, носки и мед – передадим.

Из груды недавних писем, посланных мне, не соотнесенных с Вами, взяла наугад два. Валя и Паша – это те, от кого – икона. На самом деле они за Вас боятся, просто пишут – мне. Я – не боюсь, я знаю, что любовь людей, чьи души и надежды спасены Вами, спасительно витает над Вами и хранит Вас.

С глубокой нежностью,

Всегда Ваша Белла Ахмадулина

1980

Преследование Сахарова Белла переживала как подлинную муку и личное горе. Наконец она решилась написать заявление в защиту Сахарова в “Нью-Йорк таймс”.

Именно корреспонденту этой газеты Крейгу Уитни, работавшему в Москве, показалось, что высказывание Беллы написано белым стихом, и он первый назвал его в своей статье поэмой. Вот полный текст статьи Крейга Уитни, опубликованный 31 января 1980-го: