Когда мы садились за стол, я с ужасом вспомнил, что забыл в вагоне либретто балета, который мне предстояло оформлять. Либретто было отпечатано в одном экземпляре!

В состоянии, близком к безумию, я сообщил Андрею, что вынужден его покинуть и бежать искать либретто. Я на всю жизнь благодарен Битову, сказавшему: “Я пойду с тобой!”

Так ничего не съев и не выпив, мы двинулись обратно.

На перроне спросили у дежурной, где находится “Красная стрела”, на которой мы приехали. Она ответила, что, вероятно, состав стоит на запасных путях через одну остановку от Ленинградского вокзала.

Мы сели в электричку и поехали на поиски. Мне показалось, что ехали довольно долго, но тем не менее вышли на указанной станции и увидели много поездов, стоящих на запасных путях. Пришлось нырять под днища вагонов, идти по шпалам или по кочкам вдоль путей, постоянно натыкаясь на неработающие стрелки и перешагивая какие-то железки. Пройдя семь или восемь составов, мы обнаружили наш поезд краснокирпичного цвета и пошли вдоль него в поисках нужного вагона.

Найденный нами вагон, в котором, похоже, мы приехали в Москву, был наглухо задраен и не подавал признаков жизни. Тогда я нагнулся, подобрал кирпич и стал стучать им по днищу вагона в том месте, где, по моим расчетам, должно было находиться купе проводника. Неожиданно дверь вагона открылась, и уже знакомая нам проводница с улыбкой протянула мне рукопись. Восторгу не было предела! Мы с Андреем пустились в обратный путь.

Опять долго блуждали и наконец наткнулись на платформу и пошли искать выход в город. Неожиданно обнаружили какие-то двери с мутными стеклами и, толкнувшись в них, поняли, что оказались в раю. Это было пивное заведение со столиками, вокруг которых толпились мужики, и за их спинами можно было разглядеть янтарного цвета кружки с пивом, выделявшиеся под синим потолком и на фоне зеленых стен силой колористического контраста. Отстояв короткую очередь, мы, не веря своему счастью, стали обладателями целебного напитка и, взяв по две кружки, примкнули к народу. Это был момент подлинного блаженства, и я благодарен Андрею за то, что он мне его подарил.

Когда мы выпили пиво и заторопились к выходу, то обнаружили себя на площади у Рижского вокзала, то есть в самом центре Москвы. Электричка следовала задами огромных домов и довезла нас всего лишь от Ленинградского до Рижского вокзала, и теперь мы, полные сил, могли решать, какое продолжение столь удачного похода в начале дня нам предпринять.

Один из дней рожденья Битова отмечался публично в открытом театре в саду “Эрмитаж”. Я вышел на сцену до Беллы с загадочным свертком в руке и сказал несколько слов о том, что Андрей уже достиг зрелости и ему пора начать хорошо одеваться. Публика и сам Андрей не понимали, куда я клоню, пока я не раскрыл сверток, и все поняли, что у меня в руках длинное черное пальто на плечиках. Пальто было исключительно элегантное – из шерсти высокого качества, его мне прислал Роман Каплан. Я же решил подарить его Битову. Затем вышла Белла и прочитала стихи, написанные к этому случаю[17].

А в карман нашего подарка – для усиления его действия – Белла положила маленькую бутылочку очень хорошего армянского коньяка. Пальто замечательным образом подошло Андрею, как говорят в таких случаях – это была его вещь.

Как-то Белла читала по телевидению стихотворение Лермонтова “Сон”. Она любила все, что было написано Михаилом Юрьевичем, но ее смущала фраза “знакомый труп лежал в долине той”, и она, как всегда звонко, красиво прочитав все стихотворение, последнюю строфу произнесла с понижением голоса и в конце перешла на шепот. Когда позже в этот вечер мы встретились с Битовым и Людой Хмельницкой в одной компании, Андрей, слышавший по телевидению, как Белла читала, сразу сказал:

– Ну что, микшировала голосом?

Это была удивительная по точности фраза, и Белла принялась хлопать в ладоши и целовать Битова.

Вспоминаю, как я восхищался случайно брошенной Андреем фразой, свидетельствующей о его неизбывной наивности и прекраснодушии.

Как-то он пригласил нас с Беллой присутствовать и, может быть, сказать несколько слов на передаче о нем, которая называлась “Линия жизни”. Передача была ему в тягость, он не хотел участвовать, но коль скоро все-таки дал согласие, то пригласил нас поехать с ним и поддержать его в трудную минуту. Мы должны были быть готовы к семи часам вечера, и нас предупредили, что в это время за нами заедет машина. Белла всегда долго собиралась и, как правило, опаздывала, но в этот раз она успела ровно к семи. Машины не было. Потянулось мучительное ожидание. Прошло сорок минут. Звонить Битову не хотелось – это была его просьба, нам оставалось только ждать. Прошло еще сорок минут. Я не выдержал и позвонил, думая, что Андрея давно нет дома. Но Андрей взял трубку, и я выразил ему свое недоумение. Он с сожалением подтвердил, что тоже ждет машину, и произнес, будто бы делясь надеждой или спрашивая самого себя:

– А может, все это рассосется как-нибудь само собой?

Я помню, что был в восторге от такого образа мыслей, и теперь во всякой затруднительной ситуации говорю: “А может быть, рассосется как-нибудь?”

Когда Битов пишет о Белле, он стремится выразить свое сокровенное переживание, свой impression (впечатление) – это всегда проза поэта в самом высоком смысле слова.

Так же, с естественной интонацией просто разговаривающего человека, он, президент Русского ПЕН-центра, обратился в Нобелевский комитет с предложением о награждении Беллы Ахмадулиной Нобелевской премией. Эта свободная интонация действует точнее, чем высокий стиль, который, вероятно, следовало бы применять в подобных случаях.

В НОБЕЛЕВСКИЙ КОМИТЕТ

(по литературе)

В ответ на приглашение Нобелевского комитета выдвинуть своего кандидата Русский ПЕН-центр единодушно рекомендовал Беллу Ахмадулину.

Я не мог непосредственно участвовать в этом заседании и, хотя полностью одобряю это решение, хотел бы добавить несколько слов от себя лично.

Б. Ахмадулина стала знаменита с первой же строки как поэт, как личность, как образ. Взлет этой славы, начавшейся с “оттепели”, не прекращается уже более сорока лет. Чистый, серебряный звук.

Эпитет “серебряный” очень подходит, поскольку трудно себе представить другого русского поэта второй половины XX века, столь непосредственно воспринявшего и развившего традиции века серебряного. Блок, Пастернак, Мандельштам и в особенности Ахматова и Цветаева не только прямые предшественники, но и герои ее поэзии.

В той прямо-таки альпинистской связке поэтов, взошедшей на нобелевский Олимп, Милош – Бродский – Паз – Уолкотт – Хини, Ахмадулина заслуженно и естественно завершает и ряд, и век. Бродский неоднократно, и устно, и письменно, именно так высоко и требовательно оценивал ее поэзию (теперь это звучит как завещание).