Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тесно общаясь с Фазилем, я всегда понимал, что он требует заботы и внимания, потому что сам он беспомощный человек, целиком находящийся во власти своих литературных затей. Конечно, я видел женское участие Тони, его неизменной спутницы жизни, но меня не оставляла идея воздать должное выдающемуся писателю Искандеру.
В силу того, что мне дважды присуждалась Государственная премия, я имел право на выдвижение нового кандидата на получение такой премии. Я воспользовался этим правом, выдвинув Фазиля Искандера. Первое мое выдвижение, состоявшееся в 2012 году, не увенчалось успехом, но я проявил настойчивость и снова выдвинул Фазиля в 2014-м. На этот раз Комиссия по госпремиям приняла правильное решение, и Фазиль Искандер стал лауреатом Государственной премии России.
Среди участников “Метрополя” новыми для нас людьми оказались Инна Лиснянская и Семен Израилевич Липкин. Они были старше нас. Семен Израилевич – участник Великой Отечественной войны, и его возраст казался нам тогда весьма солидным. В начале знакомства мне даже померещилась какая-то инородность устройства его личности: замедленный темп общения и способа разговаривать. Сам я привык говорить быстро и стремительно действовать, поэтому мне предстояло преодолеть определенную трудность и перейти в другой ритм. Его воспоминания всегда казались почти нереальными: он запросто рассказывал о своих великих современниках Мандельштаме или Ахматовой.
Инна Лиснянская тоже раскрывалась не сразу. Держалась она замкнуто, отчужденно, постоянно жаловалась на плохое самочувствие, не пила, но бесконечно курила, тем самым доказывая, что “ничто человеческое ей не чуждо”.
В дальнейшем Инна чрезвычайно близко сошлась с Беллой и нередко признавалась ей:
– Белла, я люблю твои стихи больше, чем свои!
Дорогая Беллочка!
Пишу тебе на странице в клеточку, в клеточке я и пребываю, и в ней легче мне писать о той, что ни в какую клетку не втиснешь. Всю ночь читала твою “Тайну”, читала с мучительным восторгом, со сладостным упоением твоим Словом. Оно одно, единственное. Еще Цветаева писала, что ее раздражает, когда говорят “первый поэт”, – в то время как поэт может быть только единственным. Ты – единственна! “Тайна” твоя – совершенна. Слово твое, вместившее в себя реальность жизни, вместе с тем одаряет меня и внереальным существованием. Я не могу говорить и о теме твоего Слова, поскольку разговор о теме – кощунственен (применяю старый оборот с лишним “ен”), если не порочен. Слово твое имеет надтемное существование и будет жить, как живет природа. Моя к тебе записочка – не плод размышления, а непосредственный отклик на твое “ау”: “Ау! Беллочка, Ау, Ахмадулина!” Это я откликаюсь невразумительно, одними нервными волокнами моего слуха, любящего прекрасное, то есть единственное.
Твоя Инна Лиснянская
Семен Израилевич замечательно вспоминал свою первую встречу с Беллой, когда его с первой строчки поразила неповторимость музыки ее стихов:
Однажды в суровую зимнюю пору бюро секции переводчиков, в котором я числился, поручило мне ознакомиться с поэтами, пожелавшими вступить в Союз писателей, после чего доложить на заседании бюро свое мнение о качестве услышанного.
На подмостки поднялось тоненькое юное создание и сразу очаровало строкой:
Вопрос для меня по смыслу неожиданный, но он очаровал меня неожиданностью интонации, а главное – музыкой, усиленной двумя сцепившимися “ц”. Я услыхал не стихослагателя, а поэта.
На подмостках последовали переводы с грузинского. Не зная языка подлинника, я не мог судить о близости к нему перевода, но строки лились так свободно, нежно, как будто грузинский поэт родился русским.
Скоро я узнал, что в ту суровую пору секция поэтов относилась к Белле Ахмадулиной, мягко говоря, отрицательно, поэтому и обратилась Белла с просьбой о вступлении в Союз писателей к секции переводчиков, менее престижной, чем стихотворцев, но более образованной (1997).
В 1994 году у меня открылась большая выставка в Академии художеств на Пречистенке, и Инна, которая посетила ее несколько позже открытия, написала мне трогательную записку:
Дорогой Боря! Спасибо за приглашение на выставку. Я очень рада. Наконец-то передо мной во всем объеме предстал художник от своих ранних работ до самых поздних…
У меня очень неразвитый взгляд, но зато я увидела, как развивалась Ваша рука, кисть. От самых первых (т. е. молодых работ) – Рига, Вильнюс, Клайпеда. Вы наращивали только силу мастерства, но Ваше мирочувствование было задано Вам свыше…
Я часто бывал у Инны и Семена Израилевича на улице Усиевича, как правило, вместе с Евгением Рейном. Женя был необходим как связующее звено в рассуждениях хозяев о поэзии Бродского и того “табеля о рангах”, которыми неизменно заканчивались наши разговоры о литературе. Семен Израилевич любил распределять места на поэтическом Олимпе, неизменно ставя Бродского на первое место. Вот здесь-то и вступал в разговор Женя Рейн, занижая по праву “учителя Бродского” уровень разговора и переводя его в бытовой план.
Мы с Беллой бывали у Инны и Семена Израилевича в Переделкине на углу улиц Серафимовича и Гоголя. Инна вспоминала:
Когда КГБ выжило нас из снимаемой дачи в Переделкине, жившая там же Белла сокрушалась: “Если вы живете неподалеку, мне легче держать вас под своим крылом”. Я не сразу поняла, что крыло есть ее ничем не запятнанное мировое имя. А ведь так оно и было. Именно это имя-крыло уберегло, как я понимаю, от ареста Георгия Владимова, берегло и нас, как умело.
Помню наши встречи в Малеевке, где Инна и Семен Израилевич жили напротив нашей комнаты, и Инна заходила послушать пение соловья, который на ветке около Беллиного балкона перекликался с маленькой желтой канарейкой, сидящей в клетке у Беллы. Инна писала об этом:
Иногда Белла приглашает меня на пенье соловья. В номере – праздничная аккуратность и красота: цветы в горшках и канарейка в клетке. Этой канарейке и поет ежевечерне засидевшийся в женихах соловей. А может быть, он поет поэту Ахмадулиной? Кто его знает. Белла сидит за письменным столом перед окном, глядящим в пышный овраг. На столе писчий лист, сигареты, пепельница – и более ничего.
По приглашению Инны и Семена Израилевича мы ездили на моей машине к ним в пансионат “Отдых”. Инна так описывает дорогу, которую нам предстояло проделать, чтобы попасть к ним в гости:
Дорогая Беллочка!
Для внутреннего повода написать тебе у меня много причин – и любовь к тебе и твоим стихам, и сама наша жизнь вдали.
Но, оказывается, внешний повод – самый сильный толчок для ленивой души. Только вчера слышала о книжных магазинах, торгующих за океаном советскими книгами. И заокеанцы похвастались, что у них имеются такие дефицитные книги, изданные в Союзе, как Ахматовой, Ахмадулиной, Бабеля, Булгакова, Мандельштама, Пильняка и Цветаевой. Я счастлива видеть твое имя в этом ряду – разве что Пильняк не тянет.
