Мажордом открыл для меня двери пещеры Али-Бабы — подвалов замка, где хранилось серебро рода Портлендов, настоящий музей: большие тяжелые вазы, блюда, чайники, кофейники, сервизы ожидали, когда вернется время парадных банкетов.

Этикет и иерархия соблюдались на всех уровнях: после того как мы заканчивали трапезу, в специальной столовой в три приема накрывались столы для служащих и прислуги. Управляющего, майора в отставке, обслуживал метрдотель, затем он сам садился за стол вместе с дворецким и гувернанткой. Слуг, горничных и шеф-повара обслуживали мойщица посуды и помощник повара, а уж потом они ели сами. Заведенный порядок никогда не подвергался сомнению; никто не оскорблялся и не претендовал на место, не положенное ему по рангу.

Уэлбек-Эбби окружал «черный край» — угольные шахты были одной из основных статей дохода герцогской семьи. Во время моего пребывания в замке герцогиня отправилась в деревню навестить шахтера — ему раздавило вагонеткой обе ноги. У дома уже собрались соседки и несколько стариков, чтобы приветствовать Ее Милость, — та одарила обезножевшего двумя глухарями и бодрыми утешениями и, заметив, что он слишком оброс — деревенского цирюльника забрали в армию, — пообещала прислать герцогского парикмахера, а потом и инвалидное кресло на колесах. В ответ она получила достойные и искренние слова благодарности. О самом происшествии говорили не больше, чем накануне о падении Сингапура; выказывать сочувствие иначе, как поступками, считалось здесь унизительным.

Одни и те же черты национального характера можно было заметить в самых разных слоях английского общества. Абсолютно все реагировали на события одинаково, и их поведение не имело ничего общего ни с логикой, ни с разумом — двумя основными источниками бед народов, последователей картезианства. Именно это не учел последний посол Гитлера в Лондоне фон Риббентроп, когда утверждал в своих отчетах, что англичане — люди практичные и смотрят на жизнь реалистично, а потому неминуемо поймут необходимость компромисса с Германией. Его психологическая ошибка обернулась катастрофой. Мне же посчастливилось увидеть ту старую Англию, которой предстояло вскоре исчезнуть, — сгинуть в послевоенном и общем для европейских стран отречении от национального своеобразия.

Мне доводилось во время ужинов в «Савойе» или «Клеридже» беседовать с чиновниками (они стали ими лишь на время войны) Министерства информации, своего рода огромного мозгового треста, так хорошо и с таким юмором описанного в книге Ивлина Во «Больше флагов». Войти туда можно было только после сложнейшей церемонии проверки, а потом вы неизменно попадались на разного рода уловки, блуждали по коридорам, забредали в запретные кабинеты, где порой никого не было. Там я встречалась со специалистами по Западной Европе, в частности с блистательным Дэнисом Саттоном, — все мои собеседники не только великолепно знали французскую культуру, но и были по-настоящему привязаны к Франции, испытывали к ней, так сказать, слабость.

Были у меня и небезынтересные встречи с английскими друзьями, принадлежавшими к миру политики. Для них, так же как и для работников службы безопасности, допрашивавших меня сразу по прибытии в Англию, генерал де Голль не был, как говорят англичане, «привычной чашкой чая». Когда же я выразила удивление по поводу явного предпочтения маршала Петена, один из них объяснил:

— Все дело в типе личности. Де Голль слишком далек от нашего представления о государственном деятеле. Он лишен юмора, щепетилен в вопросах лидерства… В политике нет места самолюбию. Думаете, если бы интересы нации потребовали от Черчилля раза четыре лично съездить к Сталину или Рузвельту, он стал бы колебаться? С де Голлем же каждый раз надо прибегать к давно вышедшей из обихода дипломатии. Негоже главе Свободной Франции без конца требовать к себе почтения, это как-то по-женски. Генерал постоянно чувствует себя оскорбленным, и в каждом нашем поступке ищет повод для обиды.

— Но ведь положение чрезвычайное, — возразила я. — Франция впервые не в состоянии играть роль великой державы. Даже маленькая Бельгия положила на алтарь общего дела богатства своего Конго и по крайней мере в финансовом отношении не зависит от Великобритании.

— Да, чего не скажешь о де Голле, — улыбнулся мой собеседник. — Северную Африку мы получили ценой усилий, чересчур длительных усилий.

— Как бы то ни было, он действует один, причем без средств и реальной власти. Признайтесь, в таком положении надо обладать немалым мужеством, чтобы говорить с вами на равных…

— Для нас важнее всего победить в войне, вопрос же личности — это вопрос второстепенный. Каковы бы ни были заслуги де Голля, после освобождения Франции потребуется, скорее всего, некто вроде Мандела. Что же касается Петена, то у него острое чувство реальности. Это хитрый крестьянин, то есть хороший политик. Политика — игра в поддавки; политик не в праве считать себя важной персоной.

— А как же Черчилль? — спросила я невольно.

Мой собеседник улыбнулся:

— Черчилль? Это исключение, и такие люди нужны в исключительные времена…

Благодарная память возвращает меня в Ноев ковчег, каковым являлся в годы войны Клуб союзников, расположенный на Пиккадилли, 148, возле Гайд-парка, по соседству с Эпсли-Хаус, важным и тяжеловесным особняком герцога Веллингтонского. Клуб союзников был основан в начале 1942 года группой англичан, друзей континентальной Европы и, безусловно, Франции: миссис Кроуши, дочерью лорда Тайрела, бывшего посла Великобритании в Париже, майором Малкомом Баллоком, леди Джорж Челмонделей, чей сын погиб вместе с герцогом Кентским в авиационной катастрофе, и многими другими, — все они с детства говорили по-французски.

Президентом клуба был лорд де ла Во, министр путей сообщения, благоволивший к моему мужу, вероятно, потому, что тот, встречаясь с ним каждый день, никогда не заводил серьезных разговоров, ограничиваясь репликами типа: «Какое прекрасное солнце» или «Сегодня идет дождь». Очевидно, привычка пожимать друг другу руки при каждой встрече и изливать душу казалась англичанам чрезвычайно утомительной.

Число членов клуба было ограничено — для каждой страны существовала квота. Особняк принадлежал Ротшильдам. Заходя в него, вы попадали в вестибюль из мрамора, где с правой стороны возвышалось нечто вроде саркофага, а на самом деле сюда и выходила потайная лестница, по которой слуги баронов спешили навстречу своим хозяевам.

Клуб не слишком пострадал от бомбежек, и здесь, на первом этаже и в подвале, где располагался ресторан, собирались его члены и приглашенные: короли в изгнании, главы государств, министры, британские офицеры, поляки, бельгийцы, канадцы, норвежцы, югославы, французы, американцы, голландцы, греки и так далее. Месье Деманжо, усатый, как Пуаро Агаты Кристи, француз, умудрился сохранять в клубе «вкус» французской кухни, хотя я слышала как-то от заядлого гурмана: «Нет, мы не едим, мы питаемся!» В баре первого этажа работала красивая бретонка. Всю остальную тяжелую службу в клубе несли на добровольных началах английские дамы. Нашей леди Портер, консьержкой, была выдающаяся мисс Джесл, напоминавшая своей статью и выдержкой статую в духе «Правь, Британия», — от ее бдительного взгляда не ускользало ничто, к сожалению для некоторых членов клуба: она нередко, по простоте душевной, а не по злому умыслу, сообщала мужу, что его жена только что вышла с М. X., а это могло иметь небезобидные последствия.