В ходе революционного противостояния к власти прорвались – и именно в «громадном количестве» – личности, которые во множестве являлись идейными либо прямыми уголовниками, чьи методы руководства население воспринимало как открытый криминал. Заметная часть активных сибирских партизан, быстро осознавшая, что политика большевиков бесконечно далека от их ожиданий, только озлоблялась от продразверстки, повинностей и преследований, представляя собой бурлящую массу. Недовольство стало прорываться в открытых восстаниях. Но пар этого бурления после быстрого разгрома мятежей начала 1920‐х годов большей частью уходил в свисток, в брюзжание в своей среде – партизаны хорошо чувствовали силу и беспощадную решительность новой власти.

И все же немалая часть партизанской злобы в течение ряда лет по-прежнему выплескивалась против зажиточных односельчан и всех тех, кого партизаны считали своими врагами, – выплескивалась в виде десятков тысяч тяжких преступлений, официально именовавшихся проявлениями красного бандитизма. Этот термин, родившийся в начале 20‐х годов, обоснованно употребляется современными авторами как вполне отвечающий сути данного феномена. Исследователи сибирской партизанщины отмечают массовое участие бывших партизан в краснобандитском движении[2694].

Разница между краснобандитским террором и чисто партизанским невелика. Красные бандиты действовали как агенты низовой власти, но обычно нелегально и пользуясь снисходительностью либо нерасторопностью вышестоящих структур. Объекты же краснобандитских преступлений были одинаковы что у партизан, что у местного начальства, нередко из экс-партизан и состоявшего. Бандитствующие силовики и партийно-советские вожди волостного и уездного уровня в своем терроре часто опирались на комячейки, которые, в свою очередь, напоминали маленькие партизанские шайки, терроризировавшие вооруженной рукой собственные села.

В советском официальном употреблении термин «красный бандитизм» продержался до начала 1930‐х годов, после чего о нем постарались надолго забыть. В статье Емельяна Ярославского «Октябрьская революция в Сибири», кроме прочего, так говорилось о части партизан: «Им казалось, что мы слабо боремся с врагами революции, и они ударились в так называемый „красный бандитизм“, самостоятельно уничтожая тех, кого они считали контрреволюционерами»[2695]. Затем этот термин не упоминался; только в годы «оттепели» А. А. Халецкая кратко отметила, что в красном бандитизме смешались подлинно революционная (красная) тенденция с контрреволюционными (бандитскими) действиями, на что историк сибирской милиции сразу же заявил, что термин «красный бандитизм» слишком неточен, чтобы его использовать[2696].

Однако Л. И. Боженко и О. Г. Новокрещёнова в 60–70‐х годах достаточно подробно остановились на этом явлении[2697], хотя были далеки от идеи оценивать число его жертв. При этом Новокрещёнова в диссертации дала очень резкие оценки красному бандитизму, отметив вместе с тем очевидное использование сибирскими партийными организациями анархической энергии склонных к экстремизму низов в интересах борьбы с политическими врагами. В опубликованных работах она была вынуждена более сдержанно и кратко отмечать, что красный бандитизм являлся «опаснейшим нарушением социалистической законности»[2698]. Мнения Халецкой и Новокрещёновой были в разгар застоя раскритикованы ортодоксальным историком, который отверг само использование термина «красный бандитизм» как нецелесообразное[2699].

Высказанное в 1992 году В. И. Шишкиным осторожное предположение, что красный бандитизм унес в Сибири сотни людских жизней[2700], нуждается в радикальном увеличении цифры – на порядок и более. Архивы пестрят сведениями о повальных «красных расправах» во всех сибирских регионах, в том числе с участием чекистов. В декабре 1920 года главная алтайская газета цитировала обращение Сибревкома «Всему крестьянскому населению Сибири» от 9 октября[2701], где в связи с вовлечением тысяч крестьян и бывших партизан в антибольшевистские восстания восклицалось: «Сотни, если не тысячи, погибших крестьян, зверские расправы с честнейшими работниками, разоренные хозяйства, осиротелые семьи, пьянство, грабеж – вот чем опозорено имя славных партизан, которым прикрылись шайки восставших…»[2702] Между тем эти обвинения в полной мере можно было бы переадресовать тысячам красных бандитов региона.

В программной статье, открывавшей № 1 журнала Сибревкома в 1921 году, «сибирский Ленин» И. Н. Смирнов объяснял, «что гражданская война не окончилась, а приняла только новые формы». Требовалось, чтобы это понимал большевистский актив и, более того, чтобы это было доказано и «малосознательным слоям». Крайне жесткие действия по продразверстке совершались под лозунгом: «Мы должны взять все излишки, а потом пусть нас Сов[етская] власть судит»[2703]. Подобные лозунги, исходившие от главы Сибревкома, разжигали чувство вседозволенности, которая остро ощущалась сибирскими коммунистами, считавшими себя полными хозяевами завоеванной территории. Впрочем, власти и других регионов испытывали аналогичные чувства к населению: известно, что по всей стране даже после введения нэпа крестьян били и пороли за несдачу продналога. В июне 1922 года вышел № 4–5 знаменитого журнала «Экономист», сильно ощипанный цензурой. Например, в статье И. М. Кулишера «Наши финансы в 1918–1920 годах» вычеркнули «ссылку на циркуляр Наркомфина, запрещавший применять телесное наказание при взыскании налогов, что… имело место в некоторых губерниях»[2704].

Таким образом, помимо «упорядоченного» коммунистического террора, жизнь восточной окраины в первые годы власти коммунистов во многом определяли стихийные бессудные расправы на классовой почве, известные как красный бандитизм. Этот вид политического разбоя отмечался в стране повсюду[2705], но в Сибири и на Дальнем Востоке был развит особенно сильно и длился намного дольше. Фиксируя постоянные партизанские самосуды, газеты Приамурья сообщали в начале 1921 года, что «аресты, обыски, расстрелы и спускание под лед приняли массовый характер»[2706]. Криминальный характер коммунистической власти ярко отразился в специфическом явлении красного бандитизма, ставшем типичной чертой революционного и пореволюционного быта.

Десятки тысяч партизан и демобилизованных военных, привыкших к убийствам и грабежам, потерявших родных и друзей от рук колчаковцев, привнесли в общественную жизнь разнузданную мстительность. Порой она обрушивалась не только на «гадов», но и на представителей власти, пытавшихся сдержать «свой» бандитизм. В Сибири, где был острый дефицит партийно-советских и чекистских кадров, масса партизан в 1920–1921 годах оказалась в РКП(б), советских структурах, войсках ВОХР, ЧОН, милиции и органах ВЧК, превратив их в чрезвычайно криминализированные структуры. Таким образом, несмотря на окончание периода всевластия партизан в районах, захваченных ими после ухода белых, и установление большевистского режима, постоянные террористические атаки на тех, кого партизаны считали врагами, продолжились и некоторое время поддерживали в деревне (да и в ряде городов) обстановку гражданской войны.

По мнению современного исследователя, «…в 1920–1921 годах периферия в большинстве регионов была фактически вне уверенного контроля советских властей и находилась во власти банд – как уголовно-криминальных, политических, в их традиционном понимании, так и „банд“, контролировавшихся различного рода местными партийными, советскими и другими функционерами»[2707].

Среди многочисленных последних работ (сейчас можно говорить о настоящем всплеске интереса историков ряда регионов к красному бандитизму, правда слабо осмысляемому) мы, к сожалению, не